Когда иллюзии оборачиваются издержками, приходится пересматривать планы. Это произошло в Женеве: «Москва предлагает вернуться в обновленный формат отношений времен холодной войны, когда стороны исходили из заведомой инаковости друг друга, сдерживали экспансию друг друга и совместно писали правила, которым нужно следовать во избежание фатального столкновения, если их экспансии наткнутся друг на друга, как ползущие материковые плиты», – пишет Александр Баунов.
Мы триста лет живем мечтами о свете с Запада, который забрезжил еще в прорубленном Петром в Европу окне Овертона. И тут проблема не в том, что Запад чем-то плох, а Россия чем-то хороша настолько, что на своем особом пути нам достаточно хлебать лаптем щи. Сравнительный анализ нашей дикости не показывает, что Варфоломеевская ночь была чем-то гуманнее или цивилизованнее опричнины. Проблема в нашем стремлении искать пример общественного устройства в странах, которым не с чего быть нам примером.
Хотя соблазн совершенно понятен, и мне самому хорошо знаком. Как можно было, живя в СССР, не мечтать об Америке, если даже про Андропова распускали слухи, что он пьет виски и слушает джаз? Для советского человека Америка была теми самыми конфетками-бараночками идеальной жизни, только в пределах гипотетической досягаемости. Ради нее можно было жертвовать принципами и прислуживать власти, которая могла сделать тебя выездным. Многие былые прислужники и сегодня на нее ориентируются. Винил, джинсы и жвачка были нематериальными активами на балансе нашего свободного духа.
Точно так же икра, матрешки и загадки русской души манили прагматичных европейцев. Людям свойственен духовный туризм: в Грузию тоже не за шашлыками едут. Для кого-то там блуждают тени царицы Тамары и витязя в тигровой шкуре, для кого-то – Грибоедова и Тициана Табидзе, для кого-то – реформ Саакашвили. Да и Россия у каждого из нас своя. Кому хруст французской булки, кому – кровавых костей в колесе. Кому Пушкин и Мандельштам, кому – Грозный и Сталин. Но история – рагу из этого всего: темное царство, а не луч нашего светлого взгляда.
Каждый – сам творец собственного рагу, пропорции которого для других бывают несъедобны. Но накормить всех своим почему-то хотят все. Для одних в этом – поэзия, для других – издержки. Самое пошлое понимание поэзии – в ее якобы отрыве от реальной жизни. Хотя от реальной жизни вроде бы оторваны и военные («если вы такие умные, то почему строем не ходите»), и высокопоставленные чиновники, и «товарищи ученые, доценты с кандидатами». Наше любимое занятие – видеть оторванными от жизни других.
Поэзия – это умение облечь мысль в ритмическую образную форму. Мысль без чувства представить невозможно, а чувство без мысли в поэзии называется графоманией. Меня всегда напрягает, когда к лирике начинают применять эпитеты вроде «духовной», «религиозной» или «патриотической» (только «либеральной» и не хватало). Забавно, что в свободном мире переводчиков поэзии теперь назначают на расовой основе (старая добрая черепомерка наконец вернулась на легитимном философском пароходе).
Вечное возвращение и составляет ритм стиха, напоминая о том, что нет ничего нового под солнцем. Кроме самого ритма: он призван завораживать кролика-читателя, покуда перед ним вращается цилиндр калейдоскопа, собирая в хорошо забытые узоры осколки тусклого стекла, снабженного амальгамой. Зеркало напоминает одновременно и о красоте, и о ее недолговечности (слово-оксюморон). Вся поэзия – об Эросе и Танатосе; в отличие от поэта, она должна быть глуповата, чтобы не превратиться в красивую ширму, скрывающую пустоту.
К сожалению, поэтическое графоманство выражается не только в лирике. У многих известных людей поэтическое мышление заменяет политическое. Взять хоть Проханова и Гозмана. Позиции разные, а тип мышления примерно один, мифопоэтический. «Путин не говорит с нашим народом возвышенным языком, каким говорили князья, вожди и цари. А русский народ хочет, чтобы с ним говорили о возвышенном, вечном, о звездах. Они устали постоянно заниматься хлебом насущным, кредитами, ипотеками, проблемой пропитания. Народ заскучал, затосковал по крупной идее, которой все нет и нет», – уверяет Проханов.
- Нам нужна собственная инфраструктура признания
- Путину и Байдену стало все понятно
- Сейчас не наша очередь сходить с ума
Ретроспективный взгляд на российскую историю не позволяет мне заметить крупной идеи, которая увлекала бы русский народ. Чиновничество и интеллигенцию – да. Либерализм, православие, самодержавие, народность, коммунизм или славянофильство, скомпонованные в самых диких вариантах для очередного рагу. В конечном счете это – идея молочных рек и кисельных берегов: очередного рая на земле, который заглушил бы несвоевременные мысли о пропитании. Недавно эта идея увлекла наших бывших сограждан, возжелавших европейского выбора.
«Если бы я был моложе, покрепче, если бы у меня был организационный талант, я бы занялся созданием русской мечты», – мечтает Проханов, который, будучи моложе и покрепче, ходил в соловьях советского Генштаба, чирикающих про афганскую войну. Созданием русской мечты с таким же успехом занимался и Гозман, бывший главный идеолог «Союза правых сил». Предвыборную задачу сделать ценности своей партии голубой мечтой для русского народа Гозман с треском провалил – и, не добившись успехов в создании позитивного образа своего идеала, приседает на чужом поле.
«Тому Путину, который отвечал сегодня вечером на вопросы в Женеве, не доложили, что другой Путин только что встречался с Байденом. Это случайно вышло, нервничали все, устали. Поэтому тот Путин, который на вопросы отвечал, ничего не знал о встрече и отвечал так, как будто бы ее и не было», – на голубом глазу пишет он, видимо, плохо понимая анекдотичность собственного текста. Этот удивительный манифест рабской психологии многое объясняет. Мечта Гозмана – о том, чтобы президент России получал ярлык на княжение от главы свободного мира.
«Политикой и социальными изменениями движут именно чувства. Я не отрицаю экономических, природных, каких угодно еще влияний, но они работают только тогда, когда переходят в эту эмоциональную плоскость. Революции, например, происходят не тогда, когда жизнь особенно тяжела, а тогда, когда жизнь улучшается, но медленнее, чем люди этого хотят», – объяснял он в одном из интервью. Если в поэзии чувство без мысли называется графоманией, то в политике объясняется или размягчением мозга, или манипуляцией («бараны, вперед!»).
В политике тоже есть своя поэзия. Когда перед тобой стадионы. На стадионы, правда, иногда сгоняют и поэтов – как в Сантьяго. Поэзия отличается от политики тем, что никому себя не навязывает. Издержки поэзии – в судьбах ее авторов. Политика – это поэзия издержек, которые она навязывает другим. Анекдотическую историю рассказал телеканал Fox News. Сбежавшая из Северной Кореи девушка окончила престижный Колумбийский университет и пожаловалась, что столкнулась в этом оазисе либерализма с тем, от чего бежала: «Они заставляют вас думать так, как они хотят».
В мире нет ничего статичного. Вчера человек – бесстрашный революционер, а завтра разоблачает своих соратников или признается в рытье туннеля от Бомбея до Лондона. Вчера страна – флагман свободного мира, завтра – рассадник тоталитаризма. Вчера надо было брать пример с одних, завтра – с других. Нас так долго учили любить запретные плоды, что мы разучились пожинать собственные. Все познается в сравнении, а не копировании чужих образцов. Мы – такие, какие есть, а не такие, какими нас хотели бы видеть.
