185 лет назад, 23 апреля 1836 года, в Петербурге вышел первый номер пушкинского журнала «Современник». Дата важная, если мы вспомним (а вспомнить надо), что Пушкин был не только гениальным поэтом, но и не менее гениальным публицистом и даже политиком – человеком, который прекрасно разбирался в текущем положении дел в мире и, что еще более важно, понимал исторические процессы, которые двигают мир и историю.
Не только поэтический, но и исторический и политический гений Пушкина созрел и уже готов был всерьез влиять на общественно-политические процессы.
В 1860-х годах П.И. Бартенев, со слов близкого друга Пушкина С.А. Соболевского, писал: «Мысль о большом повременном издании, которое касалось бы по возможности всех главнейших сторон русской жизни, желание непосредственно служить Отечеству пером своим, занимали Пушкина почти непрерывно в последние десять лет его кратковременного поприща… Обстоятельства мешали ему, и только в 1836 году он успел выхлопотать себе право на издание «Современника», но уже в размерах весьма ограниченных и тесных».
Пушкин прекрасно понимал, что общественное сознание России крайне слабо и уязвимо, особенно будучи направляемо такими людьми, как Греч и Булгарин, говоря просто – проходимцами с патриотической риторикой на языке. И что с такими «рулевыми» общественной мысли нетрудно завести Россию в тупик, а то и довести ее до пропасти.
Более того, середина 30-х годов XIX века была временем, когда уже созревал «орден русской интеллигенции» – тот либерально-демократический анклав разночинного полупросвещения, рукой которого Россия и будет брошена в революцию.
Одним словом, время было серьезное, решающее. Что своим гениальным чутьем понял Пушкин и с большим энтузиазмом ринулся в журналистику. Увы, успех ему не сопутствовал. Его с Дельвигом «Литературная газета» просуществовала лишь полтора года. Не увенчались успехом и попытки совместного издания с любомудрами-славянофилами. Лишь к 1835 году оформилась его с В.Ф. Одоевским концепция «Современника».
Каковы были убеждения Пушкина того времени и чего он хотел? К середине 30-х годов Пушкин – убежденный государственник и монархист, столь же убежденный враг всякой демократии и революции. Демократия несет смерть культуре и человеку, «посмотрите на Америку, человек там выветрился», говорит он. А что касается революции, резюмирует: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений. А те люди, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка». («Капитанская дочка»).
- Пушкин – лучшее средство от депрессии
- Дикость, подлость и невежество при Пушкине и сейчас
- Враги Пушкина – кто они?
То же, уже от своего имени, повторяет Пушкин и в статье «Путешествие из Москвы в Петербург», посвященной Александру Радищеву: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…». Это, как мы понимаем, и есть та золотая формула поздней пушкинской идеологии, которую князь Вяземский назвал «либеральным консерватизмом». Отсюда понятно и то, чего хотел Пушкин: стать по-настоящему умным, интеллектуальным рупором самодержавной политики России, с одной стороны, и воспитателем русского общественного сознания – с другой. Что касается первого, то имперский пафос общественно-политической полемики нам вполне очевиден уже по публицистическим стихам Пушкина этого времени: «Бородинская годовщина» и «Клеветникам России».
Что касается второго, то о планке разговора с читателем, поднятой Пушкиным, можно судить по четырем первым номерам «Современника» 1836-го. Здесь были напечатаны «Скупой рыцарь», «Родословная моего героя», «Полководец», «Капитанская дочка», «Путешествие в Арзрум» самого Пушкина, «Нос», «Коляска», «Утро делового человека» Гоголя, стихи Жуковского, Тютчева, Кольцова, Дениса Давыдова, записки Н.А. Дуровой, а также критические статьи и рецензии Пушкина, Вяземского, Гоголя, Одоевского, А.И. Тургенева. Одним словом, это была, как сказали бы сейчас, «бомба». Что могло ждать журнал с такими именами и такими текстами, кроме феноменального успеха? – скажет современный читатель и – ошибется.
Если первый и второй номера «Современника» имели тираж 2400 экз., то третий (28 сентября) – уже 1200; последний (22 декабря) – только 700. Журнал не расходился! И причины этого были банальны: для русского общества того времени планка оказалась поднята слишком высоко. Как справедливо пишет автор предисловия к переизданию пушкинского «Современника» 1987 года: «Содержание его отличалось такой умственной зрелостью, настолько находилось наравне с европейским просвещением, что журнал не смог найти достаточно широкой аудитории… В борьбе с «Библиотекой для чтения» «Современник» был обречен потерпеть неудачу. Пушкин, желавший поднять читательскую аудиторию до своего уровня, до своих эстетических требований, явно переоценил художественный вкус и умственные запросы современников. А может быть, он и понимал трудность своего начинания, но не хотел и не мог уступить обстоятельствам». (М.И. Гиллельсон).
«Библиотека для чтения», основное содержание которой составляли переводные любовные романы, привлекала русских помещиков и просвещенных провинциалов «своей толщиною», как замечал Гоголь. «Северная пчела» Булгарина отвечала вкусам публики, пользовалась благорасположением власти и была по-настоящему раскручена.
У Пушкина и его друзей не было, увы, ни благорасположения, ни аудитории, способной говорить на их уровне и их языке. Со своей стороны, больно щипала журнал и цензура, истово правя его публицистические статьи. Одни («Александр Радищев» Пушкина; записка «О древней и новой России» Н.М. Карамзина; стихотворение Ф.И. Тютчева «Два демона») не были пропущены вовсе, другие (военно-исторические статьи Д.В. Давыдова и парижские письма А.И. Тургенева) оказались безжалостно оскоплены.
Как же так? Ведь Пушкин – патриот, монархист, русский империалист – хотел продвигать самое национальное, самое необходимое для монархии консервативное направление, причем не какую-то обскурантистскую «консервацию» косности, но консерватизм просвещенный, консерватизм развития. Он желал вывести русскую мысль на широкую столбовую дорогу самосознания и «улучшения нравов», чуждую всяких революций и всякой стагнации. Неужели правительство это не понимало? Неужели Николай, с которым Пушкин еще в 1825 году заключил клятвенный союз, и который прекрасно знал, что имеет дело с «умнейшим человеком России» (как сам Пушкина тогда же и назвал), не мог помочь русскому гению, помочь самой России зажечь это пламя подлинного русского просвещения?
Увы, реальность, как это всегда и бывает, оказалась гораздо сложнее. Николай-то, может, и хотел, но уж слишком много недоброжелателей было у Пушкина в самых высших кругах. Слишком многих устраивал недалекий «патриотизм» Булгарина – Греча. А другие многие, наоборот, прекрасно понимали ту опасность, которой грозил им русский разворот мысли Пушкина. И прежде всего это прекрасно понимало высокопоставленное русское масонство, в тайных лабораториях которого уже ковался «орден русской интеллигенции». Именно ему, а вовсе не Пушкину и его друзьям – Гоголю, Петру Вяземскому, Одоевскому, Дельвигу, любомудрам-славянофилам – будет дано повести русскую общественную мысль по дорогам будущего, повести отнюдь не пушкинским уже путем, а по пути к революционной бездне, рекам крови гражданских и мировых войн ХХ века.
И в эту некруглую дату полезно нам вспомнить уроки не столь далекого прошлого.
