Каждый год, когда оливье уже подъеден, а на работу еще не скоро, население Рунета предается любимому развлечению – обсуждает и осуждает героев старого советского кино, в праздничные дни неизменно идущего по всем телеканалам. Это у нас традиция такая: даже те, у кого дома есть ванная, то бишь давно нет телевизора, в новогодние каникулы вспоминают, что Женя Лукашин – инфантильный маменькин сынок, слесарь Гоша – мужской шовинистический свин и хам, а в фильме «Любовь и голуби» все сплошь пациенты психиатрического отделения.
Затеяли все это некогда поп-психологи, разбиравшие травмы, комплексы и расстройства киноперсонажей, видимо, для демонстрации своего профессионализма на понятных широким слоям примерах. Потом забава пошла в народ – ну а почему, собственно, не рассказать городу и миру, что терпеть не можешь «Покровские ворота», «Кавказскую пленницу» или «Карнавальную ночь», и не просто так, но по веским причинам, понятным каждому разумному человеку? А там и единомышленники подтянутся, которые тоже никогда не понимали, как можно эту муть любить, хотя все любят, а за ними и оппоненты, и вот уже всем весело, и в комментах лихо берут снежные городки, меча друг в друга снежки с ледышками.
В этом году к играм диванных психологов и антропологов присоединились феминистки, вложившие в уста героинь старого кино гневные отповеди недостойным героям: «Я люблю секс, но не с тобой!» – заявляет восемнадцатилетняя Катерина соблазнителю Рудольфу, – и даже один иерарх РПЦ, осудивший Женю Лукашина из «Иронии судьбы» за пьянство, предательство и недостаточную работу над собой.
В общем-то, совершенно понятно, почему так выходит: все мы на этом кино выросли, его герои нам едва ли не ближе собственной родни, про их беды, ошибки и радости мы знаем все и давно перестали воспринимать того же Лукашина как вымышленного персонажа. Это просто Женя из Москвы, Марьи Дмитриевны сын, хирургом в поликлинике работает, хороший, в общем, мужик – но не орел, нет. Разговор о нем и его новогодней ленинградской эскападе – вроде сплетни о дальней родне или знакомых: слышали, что учудил?.. вот как так можно?.. и не говорите!..
Это отсутствие дистанции объясняло бы непосредственность отношения к киногероям, как крестьянка из известного окололитературного анекдота, выслушав историю Анны Карениной, сказала: «Корову бы ей, а лучше две», – но речь-то всегда об отношении, о делении на тех, кому нравится, и тех, кто терпеть не может.
О вкусах, как известно, не спорят – но ни о чем не спорят так упоенно и жарко, до хрипоты, до рези в глазах, как о вкусах. А поле для спора есть лишь там, где с предметом в равной мере знакомы все участники беседы и все считают его достойным обсуждения. Вот и получается, что разговор о советских фильмах, на первый взгляд, разделяющий нас, оказывается доказательством нашей общности, того, что все мы растем из одной почвы и к ней обращаемся, когда хотим обозначить свою точку зрения, а значит, и уточнить самих себя. Через согласие, через отрицание – не так важно.
Переделать это общее для всех прошлое невозможно: Женя Лукашин все равно пойдет с друзьями в баню 31 декабря, выпьет там и по ошибке улетит в Ленинград – именно в Ленинград, не в Санкт-Петербург – сколько бы ни ломали по его поводу копья в сетевых баталиях. Кому-то будет за него неловко, кто-то его пожалеет, кто-то по той или иной причине осудит, кто-то под великую музыку Таривердиева задумается не столько о счастье, сколько о мечте о нем, но это ничего не изменит. Надя, учительница русского языка, год за годом забывающая «одеть свое праздничное платье», привезет ему банный веник, а друзья придут с шампанским и зефиром – 1 января 1976 года.
Давно.
Очень давно: нет больше ни той страны, ни города Ленинграда, ни аэропортов, из которых можно улететь по чужому билету.
Так почему мы до сих пор там? Что заставляет нас в который раз перемывать кости Анатолию Ефремовичу и Людмиле Прокофьевне? Почему не оставить в покое Катерину, которая явно счастлива со своим неправильным Гошей – неправильно, не по-нашему, но счастлива? Так же, как Лев Евгеньевич со своей Людочкой? Что мешает уйти на цыпочках с деревянного настила возле дома Надежды и Василия, пусть гоняют своих голубей без нас? Отчего, в конце концов, не выключить навеки тот телевизор, который зачем-то носят в голове даже те, кто его не смотрит, и не избавиться от раздражителя?
Дело здесь, наверное, не только и не столько в способности над вымыслом слезами обливаться, сколько в малой отрефлексированности того огромного опыта, из которого все мы так или иначе состоим – опыта жизни в другую эпоху, в другом мире. Частью его всегда будут кино по телевизору, сервелат, который чудом достали к празднику, и пыльная коробка с елочными игрушками, извлеченная с антресолей.Хочется думать, что однажды мы сможем не драться по поводу этого опыта, но проговорить его и услышать друг друга – хоть в качестве новогоднего чуда. И герои старого кино, и тот единственно верный рецепт салата оливье или селедки под шубой, перестав делить нас на партии и лагеря, станут тем, чем и должны быть: традицией такой, составляющей новогоднего ритуала, вроде непременных для нашего человека мандаринов и звезды на елке.
Или у вас была верхушка-сосулька?
