Умирание – это та почва, из которой берут начало мощные мифологии жизни. Рассказать о смерти так, чтобы внимающим захотелось жить, – вот это задача.
Но надо ли смотреть на труп, чтобы понять что-то о смерти?
Смерть можно представлять по-разному. Можно как сон. Как воспарение в эмпиреи. Как торжество окислительных процессов. Как измену тела, наконец. Но, так или иначе, о смерти придется говорить и рассказывать. Очень трудно избежать пошлости, пошлых ноток гипотетической скорби, сожаления. Смерть неуловима. Когда-то я специально ходил на отпевания и похороны, чтобы смотреть на мертвецов в гробах. Я видел разные тела, в разных кондициях.
Но надо ли смотреть на труп, чтобы понять что-то о смерти? Такой вариант кажется самым очевидным и естественным, однако я сомневаюсь в его эпистемологическом достоинстве. Мертвые тела иногда выглядят совсем безобразно – «как мертвые». Из Хемингуэя засел словесный осколок: «He looked very dead», он выглядел очень мертвым. Есть ли в человеческом трупе хоть что-то специфически человеческое? Не знаю. Возможно, только безобразие... Красота в модусе privationis. Но скажет ли безобразие мертвого человеческого тела хоть что-то о безобразии смерти? Можно ли вообще говорить о безобразии смерти только на этом основании? Не уверен, что так.
С другой стороны, оптимизм некоторых верований выставляет смерть чем-то вроде ярмарочного катания на карусели, в конце которого ждут леденцы и пряники. Вечные леденцы и вечные пряники. Откуда у людей такая уверенность, мне неизвестно. Но от долга говорить о смерти не отделаться и малодушным «не знаю», в котором хорошо слышно – «и знать не хочу». Если тот, из кого ты, мертв, то как ты – жив? Начала нет, а подначальное есть? Отцы мертвы, а дети? Какое у них бытийное право, какого рода привилегия быть живыми? Мы кредиторы смерти? Смерть – наша подлинная мать и отец?
Но бывало, я очень ясно чувствовал себя живым – и совсем не думал о тех невесомых нитях, на которых подвешено в космической пустоте мое существование. Я грезил себя живым? Ощущение себя живым – иллюзия? Одна из тех, о которых так хорошо писал Кант? И я только заговариваю себя, перебирая в уме мысли о смерти и ее мифологемах? Штука в том, что я действую так, будто я живой человек.
Вся моя прагматика настроена в этом режиме – режиме жизни. Мертвые не совокупляются, а меня нет-нет да и потянет к прекрасному полу. А как же аргумент «двойной смерти», напоминаю я себе?
Живые мертвецы – это же мы сами, со всеми нашими желаниями, любовями, потребностями и прочим, включая тот «срам», которого не имут мертвые. Кого посылал хоронить их мертвых Христос? – мертвецов и посылал. Мертвецов, не знавших о том, что они мертвецы. Стало быть, смерть не одна.
Решусь предположить, что мифология смерти может быть нужна для поддержания тонуса заботы человека о вытравлении из себя мертвенности сознания, духа. Но при этом я не могу не понимать, сколь несоизмеримо редко мы бываем в тонусе, хоть в каком-нибудь, не говоря уже про тонус заботы о сознании. Я хочу поспеть к собственной смерти с чем-то настоящим на руках.
С собой? Какой прок смерти во мне настоящем? Не с одинаковым ли равнодушием она примет меня, будь я подделкой, недочеловеком, духовным пустоцветом? Но я хочу думать о смерти. Я хочу длить этот миф. Мысль о смерти позволяет мне думать о жизни как о приключении. Приключении, которое не купишь.
Источник: Блог Максима Дондуковского
