Наш близнец Оливер Стоун

Кажется, с первого дня пребывания в Венеции нас поразили эскадроны полиции – carabineri, как щеголевато красовалась надпись на грузовике, и polizia. Высокие молодцы в беретках с прозрачными пластмассовыми щитами – ни дать ни взять современные прекрасные рыцари с поправкой на безусость и одинаковую форму – тусовались у черного входа, галдя, как умеют только воробьи и итальянцы.

Кто-то из стоящих рядом журналистов пошутил, мол, наверняка антиглобалистов боятся. Раз нас никуда не пускают (в отель Excelsior, где поселились знаменитости, мастерам пера и сплетен вход был заказан, какую бы газету они ни представляли, что только осложняло дело), так пусть хоть демонстрация какая случится – надо же как-то горячий материал сдавать! То ли журналисты накаркали, то ли полиция нагалдела.

Станет ли Моисей ковчегом?

Наводнения в Венеции вовсе не пустая угроза

Вчера путь нашего автобуса, обеспечивающего связь между причалом Lido и собственно кинопалаццо (специальная линия начинала работать только с 16.30), закончился раньше, нежели мы могли предположить.

Дорога перегорожена хипповым мини-вэном, разрисованным в стиле рокабилли – молниями и прочими атрибутами истинных бунтарей, а за ним стоят друг напротив друга цепь полицейских и цепь протестантов.

Лицом к лицу, как известно, лица не увидать; поэтому они просто стоят друг напротив друга, не обращая на существование противников внимания. Эдакое безболезненное столкновение двух вселенных, – но проехать все равно невозможно.

Корень столкновения – Mose (Modulo Sperimentale Elettromeccanico, или Экспериментальный электромеханический модуль), в рамках которого проходит строительство шлюзов, преграждающих путь в лагуну Адриатического моря.

Mose, как объяснил мне улыбчивый парень по имени Джейсон (фамилию он предпочел не называть), созвучно имени Моисея, только если библейский старец свой народ вывел из водных пучин, то одноименный проект, наоборот, ввергает.

В пучины финансовые, надо думать: стоимость модуля обходится городу в гигантские суммы, а его спасительные свойства еще не доказаны.

Наоборот, некоторые ученые выступили с предположением, что максимально допустимая высота подъема воды рассчитана неправильно – на 23 сантиметра выше, чем в действительности возможно для сохранения Венеции.

Уже сам факт появления подобных высказываний заставляет немногих коренных венецианцев креститься у многочисленных алтарей чуть ли не на каждой улице – как бы дорогостоящая игрушка правительства не оказалась абсолютно бесполезной.

Наводнения в Венеции вовсе не пустая угроза: я очень хорошо помню собственный ужас, когда в первый день нашего прибытия стихия разыгралась и самой ценной вещью казались не туфельки на шпильке от Prada, неактуальным кусочком бархата съежившиеся на ноге, а резиновые сапоги. И хотя в тот день наводнения не случилось, страх все равно остался.

Поэтому венецианцы, пытающиеся пробиться на красный ковер кинофестиваля, чтобы заявить о своем недовольстве, много у кого вызвали сочувствие.

В прошлом году в их разбитый неподалеку лагерь приезжала Скарлетт Йоханссон, чтобы собственным звездным присутствием поддержать протестантов; пару слов в защиту интересов «коренного населения» сказал на своей презентации Спайк Ли.

В этом году еще никто не появился, но антимозисты не унывают. «Это уже похоже на киносценарий: мы приходим сюда, чтобы пробиться на фестиваль и заявить о себе: у нас есть свои кинорежиссеры, готовые показать фильмы наши и про нас; но на пути встает полиция. До открытого пролития дело не доходит, и мы надеемся, что нас услышат», – сказал мне все тот же Джейсон.

Однако борьба борьбой, а сиеста сиестой; когда мы прошли той же дорогой в обеденный перерыв, демонстрации уже не было. Видимо, как в старом английском анекдоте про «Темза, сэр!», обед должен быть подан вовремя даже во время потопа.

Киноэтика и бизнес

На этот раз Стоун привез на биеннале фильм, чьи моральные качества сомнений не вызывают, но вот с этической точки зрения его съемки весьма сомнительны

Начало недели прошло под знаком Оливера Стоуна. Что ни говори, режиссер класса А – честно говоря, я его помню еще по экранизации жизни Джима Моррисона, человека, мягко говоря, своеобразных моральных качеств.

На этот раз Стоун привез на биеннале фильм, чьи моральные качества сомнений не вызывают, но вот с этической точки зрения его съемки весьма сомнительны. Вопрос о том, можно ли экранизировать национальную трагедию, поднимался не раз и не два – достаточно вспомнить волнения по поводу фильма «9/11» или того, что американцы решили снять фильм про трагедию в Беслане.

Честно говоря, сложно дать однозначную оценку. Если считать, что снимать национальные трагедии неэтично, то в таком случае нужно запрещать и «Унесенные ветром», и «Титаник»: один рассказывает о катастрофе политической, а другой – природной.

В конце концов, кинематограф основан на том, что эксплуатирует частные или общие трагедии, – «Становление нации» Гриффита тоже не о завтраке на траве фильм.

Человек – существо жестокое по сути; «хлеба и зрелищ», мы отрываем мишке лапу, бросаем заек под дождем и в момент катарсиса вздыхаем: «как хорошо, что это не со мной» или «я вот никогда не поеду в кругосветное путешествие на лайнере, а то они постоянно в ледники врезаются».

Наше сочувствие прежде всего основано на чувстве «они-дураки-попали-а-я-умный-меня-там-нет», поэтому в фильме Стоуна многие видят не историю сержанта Джона Маклуглина, который рисковал собой ради спасения других и попал в ловушку под рухнувшим зданием, а Николаса Кейджа, «которому прилепили неестественные усики», как сказал кто-то из коллег.

Кейдж великолепный актер, и дело вовсе не в усиках, но восприятие человека, зацикленного на том, что «звезды бесятся с жиру, а мне дела нет до чужой трагедии», никогда не позволит этого увидеть.

Потому что на чужие страдания смотреть страшно, если о них задумываться. Страшно, если попытаться представить себе, что это произошло с тобой и что ты был там, на месте катастрофы, или дома, изводясь в ожидании пропавшего родного человека, или рядом, зная, что люди гибнут, а ты ничего, ничего не можешь сделать.

Потому что можно быть наблюдателем сопереживающим, а можно – посторонним по Камю: мол, умирают и пусть, я-то ни при чем. А можно и просто смотреть новый фильм Стоуна как очередной ужастик: вау, сто-олько крови, столько слез, грязи и пыли, а я пойду кофейку себе налью, пощекочу нервы в темной кухне.

Фильм Стоуна гораздо человечней своих зрителей. Потому что не фиксирован на политической подоплеке, на террористической угрозе, неспособности государства обеспечить безопасность жителей или на чем там еще, не занимается популизмом и демагогией.

Не показывает он ни бумажных и плоских «хороших парней», ни современных истеричных мучеников, ни суровых и справедливых государственных чинов, нервничающих у себя в кабинетах о простых и далеких от них смертных.

Камера мечется между попавшими в ловушку людьми, спасателями и семьями, и это самое страшное, что я видела в своей жизни, и самое светлое.

Потому что после него начинаешь верить, что мы, равнодушные обыватели, иногда способны рискнуть собой ради другого, – и именно ради этого стоило снять такой фильм.