Андрей Архангельский: Война и смысл

Скупого на новости августа как не бывало – война ворвалась в мировое информпространство уверенно, веско, тотально. Версии войны по телеканалам и СМИ разных стран, в Интернете, в блогах имеются на любой вкус, разнообразные, по желанию пользователя: война-спасение, война-бедствие, война-восстановление, война-обвинение. При этом все конфликтующие стороны настойчиво заявляют, что война не нужна «никому», все стороны желают скорейшего мира, и боевые действия ведутся тоже исключительно ради мира. И даже сама военная операция называется – «по принуждению к миру».

Несмотря на регулярные телесообщения с мест событий, логика их от нас ускользает: например, в течение трех дней совершенно нельзя было понять, в чьих руках Цхинвали. Вечером первого дня, как нам сообщали, противник выбит из города; на второй день очередной штурм отбит, но противника при этом почему-то надо опять «выдавливать и вытеснять» (а не сдерживать, как следовало бы по логике). На третий день выясняется, что хотя город «контролируется», противник опять на южных окраинах города (и еще непонятнее – «в городе по-прежнему работают грузинские снайперы»); несмотря на оборонительное кольцо южноосетинских и российских войск вокруг города и несмотря на то, что бои идут «за пределами Цхинвали», противник каким-то образом опять «просачивается» с танками и пехотой…

Вообще, поведение элиты во время этой войны – и в Грузии, и в России – весьма примечательно. Никаких самостоятельных выступлений нет

При этом внимательному глазу заметно, что разнообразием картинок на ТВ не балуют: три дня показывают сгоревший еще в первый день грузинский танк, перед которым лежит красный, запоминающийся детский мячик. Панорамных съемок нет; камера фиксирует одни и те же объекты (какой-то пансионат, какую-то улицу). Судя по всему, все телекорреспонденты сидят в одном месте города – и их можно понять. Воспитанные в стилистике «больших войн», мы, однако, спрашиваем себя: город в «наших» руках или не в «наших»? Ответа нет и быть не может. Это – такая война, новейшая, локальная, там тысячи оговорок, сложностей, особенностей, и понять ее логику, сидя на диване, из телерепортажей, невозможно.

Мы ввязались в эту локальную войну. Это самое плохое, что могло случиться – но нам не оставили выбора: не ввязаться было бы преступно по отношению к целому народу. Плохо то, что проигрывать в таких войнах нельзя, а побед в «малых войнах» Россия за свою историю одерживала немного. Любую «малую» войну мы превращаем либо в большую, либо в длинную. Пока, вроде бы, не случилось еще ни того, ни другого – и слава Богу, если активные боевые действия прекратятся в ближайшие дни.

Мы совершенно не учли того, что сегодня Россия, воюющая пусть даже по самому справедливому поводу, всегда, априори, в глазах многих в мире будет виновата. Этим мы обязаны печальному опыту СССР, нашей истории ХХ века. Россия в глазах многих, как показали эти дни, виновата как бы заочно; она виновата уже тем, что так огромна и так многочисленна. Россия-спасительница в глазах одних непременно оборачивается Россией-агрессором в глазах других.

Такая реакция срабатывает почти автоматически, например, в некоторых бывших союзных республиках и странах Варшавского договора, и надо к этому относиться спокойно, нужно это держать в голове. Быть к этому готовыми.

Это нужно учитывать потому, что сегодня такие войны мгновенно превращаются в информационные – мы это все уже четыре дня наблюдаем. В информационных войнах воюют не корреспонденты или телеканалы в первую очередь, а идеи – идеи, оправдывающие происходящее отсылкой к универсальным ценностям. Защита демократии, например. Или – защита сограждан. Защита детей и женщин. То есть пока одна сторона воюет с другой стороной, в медиапространстве одна легитимность воюет с другой легитимностью, пытаясь другую этой легитимности лишить. Обе стороны стремятся придать своим действиям не просто юридическую правоту, подтвержденную мировыми нормами права (юридической правоты для оправдания войны маловато), – но правоту именно моральную, общечеловеческую.

Штука в том, что тлеющие десятилетиями национально-территориальные конфликты не имеют абсолютно правых или абсолютно виновных: все в чём-то да провинились друг перед другом. Эти конфликты не имеют ни абсолютных рецептов разрешения, ни, стало быть, той самой искомой универсальной правоты. Чем ожесточеннее и обобщеннее аналогии – например, с Югославией, – тем яснее общая неуверенность: сопоставлять на самом деле не с чем. Все несчастные семьи несчастливы по-своему. Все локальные войны несравнимы друг с другом – там в каждом случае свой кошмар, ни на что не похожий.

Спорные территории, анклавы и непризнанные республики – это те самые черные дыры современности, в которые проваливаются смыслы, работающие, как у нас говорят, в глобальном мире. Туда же проваливаются и логики больших политик, больших войн, больших стратегий. Там вся логика мира нарушается. Там пропадают целые армии и народы. Эти территории – это двери в другой, неплюшевый, неигрушечный мир, иллюзию которого в мирное время удается поддерживать при помощи ТВ. Это вход в другую логику – и, к сожалению, мы все теперь заложники этой логики, со всей своей бронетехникой и спецназом.

В каком-то смысле эти черные дыры – общее наказание мира за равнодушие, за не интерес к мировым «мусорным ящикам» (каковыми и воспринимаются эти территории в умах большинства): когда их долгое время игнорируют, они начинают отравлять жизнь жителям комфортабельных небоскребов. За нежелание разбираться в проблемах «диких территорий» расплачиваться приходится «ухоженным территориям».

Главная особенность непризнанных республик в том, что любые общепринятые и работающие в мире нормы – юридические, политические – там оборачиваются своей противоположностью; ни один политический или исторический довод там не является достаточно весомым. Эти территории, выражаясь математическим языком, не имеют доказательства. Там любые нормы словно смещены, как в кривом зеркале. И универсальная риторика в применении к ним – «защита демократии» или «защита соотечественников» – тоже, увы, является недостаточной.

Поэтому в течение трех дней и идет ожесточенная война слов – на ходу идет поиск новых, временных аргументов взамен универсальных, поиск правоты для непризнанных республик. В том числе и поиск новой легитимности, новых и новых оправданий происходящему – и мир в очередной раз убеждается в удивительной хрупкости своих базовых понятий, которые рассыпаются от встречи с новой реальностью.

Если с осудительными аргументами у России по поводу Грузии всё более или менее понятно, все нужные слова произнесены – «покушение на жизнь целого народа», геноцид, этнические чистки, – то с оправдательными аргументами дело обстоит не так хорошо.

Формально, в соответствии с международными нормами, боевые действия ведутся на территории чужого государства. И будь Южная Осетия хоть трижды независимой республикой де-факто, – формально, де-юре, это всегда можно назвать «вторжением».

Даже несмотря на две тысячи, по утверждению нашего МИДа, уже погибших под грузинскими снарядами осетин.

Мы ввязались в эту локальную войну. Это самое плохое, что могло случиться, – но нам не оставили выбора (фото: ИТАР-ТАСС)

Из самых наших верных оправдательных аргументов – только историческое право. Словосочетание «исторический долг», которое употребил Дмитрий Медведев 7 августа, а затем несколько в других словах повторил Путин 9 августа, во Владикавказе («но есть еще и политический аспект нашего присутствия»), – означает примерно одно. В переводе на русский язык это значит: «Россия была и будет на Кавказе арбитром – потому что другим это не под силу».

Убедительны ли эти аргументы для мирового сообщества, достаточны ли эти аргументы для моральной и политической легитимизации? Увы, они слишком «русские», слишком эмоциональные, и оттого непонятны миру. Мир ведь не знает Кавказа – ему кажется, что России просто жалко расставаться с наследием империи.

Чтобы удерживать эти территории под российским влиянием, нужны не только танки – нужны новые понятия, новые слова, которые бы уточняли и проясняли кавказскую специфику и которые нужно вводить в мировой оборот. Однако те, кто должен эти слова искать, подбирать – интеллектуальная элита, – никак не обозначили себя в эти дни. Десятки институтов «по проблемам Северного Кавказа», получается, все эти годы впустую проработали – они не занимались даже выработкой современного языка, на котором можно было бы говорить с миром на эти темы.

Впрочем, в этом нет ничего удивительного: для элиты с некоторых пор формирование нового языка и дефиниций – задача непосильная. Заметили – нет на этой войне авторитетного представителя интеллекта, чье слово звучало бы наравне с пушками. Большая часть сегодняшней элиты больше всего обеспокоена сохранением «собственного лица». Обеспокоена до такой степени, что готова ради сохранения лица лишиться всего остального. Другая часть элиты по поводу этой войны вообще ничего не думает. У нее нет собственных мыслей на этот счет.

Вообще, поведение элиты во время этой войны – и в Грузии, и в России – весьма примечательно. Никаких самостоятельных выступлений нет. Есть только заявления людей заинтересованных, так сказать, – Сванидзе, Канделаки, Кушанашвили. Есть акции молодежных движений. Есть заявление Владимира Лукина. Всё.

Где элита? Почему она молчит? Где ее веское слово?

Они боятся. Они боятся сказать невпопад, лишнее боятся сказать. Боясь сказать лишнее, они предпочитают не говорить ничего – они выжидают. Они ждут сигнала от государства – когда будет можно говорить. Элита, таким образом, перекладывает ответственность за формирование смыслов на государство. За элиту вынуждены отдуваться Медведев и Путин. Они, конечно, сами виноваты, что такой воспитали элиту 2000-х – послушной, сдержанной, – но и сама элита виновата.

Сама элита, к сожалению, в обеих странах не лучшего качества. Она несамостоятельна. Нет, ей никто не выкручивает руки и не затыкает рот. Я уверен, что тысячи корреспондентов названивают сейчас артистам, режиссерам, писателям. Большинство из них сейчас выражает банальное сочувствие или отказывается от комментариев.

Я неделю назад беседовал с выдающимся грузинским режиссером Робертом Стуруа – ему исполнилось 70. Он в разговоре сказал: «Народ и власть и у вас, и у нас всегда были по отдельности». Это самое прекрасное оправдание любому молчанию: говорить есть смысл только со «своими», власть «не поймет». Кроме того, у нашей общей интеллигенции есть стойкое чутье на «неговорение» – потому что все сегодня боятся остаться в дураках.

Скажешь что-нибудь о войне «не то» – и запачкаешься. Скажешь сегодня в защиту России – а завтра мировое сообщество осудит (а местное – затопчет). Или напротив, скажешь нечто недостаточно патриотичное – припомнят. Дело элиты, между тем, во время войны всегда было думать не о своем «лице», а призывать к миру любой ценой – потому что элите как никому другому положено верить в разумные основания мира. Сегодня она не верит ни во что. И всего боится. Даже говорить.

Ну, конечно. Подождем, чем там всё закончится. Если закончится.