Давайте сразу «каминг-аут». Я империалист. В том смысле, что всегда себя относил к поклонникам Российской империи и бравировал антисоветскими настроениями. С самого советского детства. Я застал СССР – и в 1989 году в возрасте 11 лет публично вышел из пионеров. Вызвала меня завуч Алла Михайловна и строго отчитала, а заметив еще и веревочку на шее, оставшуюся без пионерского галстука, выясняла, хожу ли я в церковь. И крепко отчитала еще раз.

Низкопоклонничество перед дореволюционным периодом российской истории привело меня к тому, что я буквально на личностном уровне уже в юности и далее переживал крушение страны в 1917 году. Это была моя личная катастрофа. Это все было небеспочвенно, конечно. Начиная с того, что все это было пережито моими предками, как и всей страной, с трудом и с большими потерями, в том числе и со смертельным исходом для некоторых. И заканчивая тем, что 1913 год был символом какой-то невероятно счастливой – но поруганной и ныне недостижимой – жизни. И это было личное мое горе. По нынешним меркам – его было вполне достаточно, чтобы отправиться к психотерапевту. Я бы, наверное, мог говорить об этом не один сеанс.

Я специально тут развожу эту мысль – о значимости той катастрофы для меня лично уже в конце 1980-х, в 1990-х и в 2000-х, чтобы было понятно, что заставило меня набрести на все последующие здесь мысли. Вот это ощущение почти беспредельного счастья, как мне казалось, дореволюционной жизни и одновременно воспринятое с детства вместе с крестиком христианское утверждение, что «все по воле Божьей», привело меня к многолетней и тяжелой думе о том, а почему вот так все сложилось. Такое счастье – и не без Его воли мы его лишились. Почему? Зачем? За что? Для чего?

Чтобы понять, что с российским обществом было тогда что-то не так, достаточно сделать лишь одно. Посмотреть на цифры жертв русского терроризма в начале ХХ века. Они ужасающие. И потрясающие сознание. Получается, что, например, с 1905 по 1907 год ЕЖЕДНЕВНО погибало по восемь чиновников-полицейских-министров-губернаторов и простых жителей России. И какой след такое невероятное даже по современным меркам количество убийств оставило в русской культуре и искусстве? В русском сознании? Практически никакого. Это говорит об одном: русское общество того времени считало это нормой жизни. Вот эти ежедневные взрывы и убийства своих сограждан. Мало того, что нормой. Это часто и поощрялось культурной средой, высшим цветом общества, интеллигенцией, а часто и аристократией.

И за все это культурная среда более чем сполна получила, сгинув в лучшем случае в эмиграции, а чаще в ГУЛАГе. Но как у золотой рыбки, у человечества так и не появилось никакой причинно-следственной связи в голове. Понятно, что можно найти много всякого – и до этих событий, и после них, но и этого вполне достаточно, чтобы засвидетельствовать глубокую психологическую патологию того российского общества.

Классическим примером осмысления причин произошедшего считается Достоевский и его «Бесы». Но чаще всего это его великое произведение трактуется крайне банально. Вот есть революционеры – это такие «бесы», в смысле, плохие, злые люди. Они хотят уничтожить ладно скроенную жизнь «нормальных» и даже «счастливых» людей. Я и сам в продолжительный свой период низкопоклонничества перед дореволюционной жизнью так считал.

Но Достоевский слишком велик, чтобы говорить о таких банальных вещах. Дело, конечно, не в том, что есть какие-то революционеры. Дело в том, что создает этих людей. Что за состояние общества, что за социальная и духовная болезнь порождает их? В чем экзистенциальная причина их появления? Если найти ответ на этот вопрос, то можно попробовать ответить и на вопрос: почему и зачем это все случилось с Россией в 1917-м и что делать, чтобы избегать подобного.

На пути поиска ответа на эти вопросы меня просто ошарашила недавняя находка. Это письмо Достоевского своему другу Майкову, написанное еще до выхода «Бесов». Я приведу большой фрагмент письма – уж больно там многое важно:

«Я вон как-то зимою прочел в «Голосе» серьезное признание в передовой статье, что «мы, дескать, радовались в Крымскую кампанию успехам оружия союзников и поражению наших». Нет, мой либерализм не доходил до этого; я был тогда еще в каторге и не радовался успеху союзников, а вместе с прочими товарищами моими, несчастненькими и солдатиками, ощутил себя русским, желал успеха оружию русскому и – хоть и оставался еще тогда все еще с сильной закваской шелудивого русского либерализма, проповедованного говнюками вроде букашки навозной Белинского и проч., – но не считал себя нелогичным, ощущая себя русским. Правда, факт показал нам тоже, что болезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы сами воображали, и что Белинскими, Краевскими и проч. дело не кончилось. Но тут произошло то, о чем свидетельствует евангелист Лука: бесы сидели в человеке, и имя им было легион, и просили Его: повели нам войти в свиней, и Он позволил им. Бесы вошли в стадо свиней, и бросилось все стадо с крутизны в море и все потонуло. Когда же окрестные жители сбежались смотреть совершившееся, то увидели бывшего бесноватого – уже одетого и смыслящего и сидящего у ног Иисусовых, и видевшие рассказали им, как исцелился бесновавшийся. Точь-в-точь случилось так и у нас. Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых, в Серно-Соловьевичей и проч. Те потонули или потонут наверно, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых. Так и должно было быть. Россия выблевала вон эту пакость, которою ее окормили, и, уж конечно, в этих выблеванных мерзавцах не осталось ничего русского. И заметьте себе, дорогой друг: кто теряет свой народ и народность, тот теряет и веру отеческую, и Бога. Ну, если хотите знать, – вот эта-то и есть тема моего романа. Он называется «Бесы», и это описание того, как эти бесы вошли в стадо свиней…»

В этой цитате много всего, на чем хотелось бы остановиться. Но я сосредоточусь на главном для меня. Бесы – это одержимые. Это не темные силы, не силы глобального Зла. Бесы – это та сила, которая берет добрые и светлые идеи, доводит их до абсолюта и тем самым выворачивает их наизнанку, превращает в собственную противоположность, в ужас, в трагический абсурд. Идеи справедливости и лучшей жизни небезосновательно и крепко сидели в российском дореволюционном обществе. И вот так – через «бесов» – они вышли наружу, в концентрированном виде сосредоточились в отдельных людях, ставших одержимыми идеями верно обустроенной и справедливой жизни. Одержимыми идеей «принуждения к счастью и добру» любого – пусть через силу – устроили и революцию, и террор, предшествовавший и последующий 1917-му. Убить или насильно вылечить всех плохих, чтобы остались только хорошие. Это и есть бесовщина, одержимость.

Она вышла из нас самих, показала нам весь ужас вывернутых наизнанку благих идей, когда они становятся причиной одержимости. Об этом и пишет Достоевский. Только увидев «бесов», которых мы же и породили, и ощутив на себе плоды их деятельности, можно ужаснуться и излечиться. И сесть «у ног Иисусовых». Именно в этом я вижу ответ на мои вопросы про катастрофу 1917 года. Почему? Зачем? За что? Для чего? Другими словами можно сказать, что все случившееся с нами – это прививка. Прививка от одержимости, от «идей-перевертышей». От идей всеобщей насильственной справедливости, от принуждения всей планеты к счастью по заданным глобальным стандартам, от лучшего мира, для построения которого нужно «убить всех плохих».

Мы первыми выпустили «бесов» глобального коммунистического проекта, которые попытались предложить человечеству мировую революцию и превратить все в единое постнациональное и постчеловеческое пространство. Но в результате сами и попали под собственный каток. После такой прививки мы стали если не мудрее, то, по крайней мере, опытнее. И в этом смысле мы, конечно, прогрессивнее нынешнего западного общества – они только сейчас погружаются в тот мир, из которого мы уже ушли.

На наших глазах сейчас западная часть человечества выпускает на волю все новых «бесов», все новые силы, одержимые «добром», к которому нужно – пусть и насильно – привести весь цивилизованный мир. Мы уже это проходили. Мы получили свою прививку против одержимости. У нас есть шанс. Шанс показать, что другой мир – в котором, по Достоевскому, не «теряется свой народ и народность» – возможен. Мир без одержимости универсальной идеей любыми способами причинить добро.

В 1989 году я, одиннадцатилетний, стоял напротив советского завуча Аллы Михайловны. Завуч говорила, как же мне не стыдно ходить с глупыми старушками в храм и отказываться от пионерского галстука. Она желала мне добра. Она хотела, чтобы я был такой же, как все. Россия сегодня пытается сбежать из международной корпоративной пионерии. Завучи, правда, теперь гораздо более жестокие.