Каждая эпоха – помимо собственного стиля, идей или «воздуха» – живёт в своём ритме. У времени есть скорость. Время – оно как ветер, как дождь, оно то летит и сбивает нас с ног мгновенностью перемен, а то еле капает, еле идёт, и нетерпеливый человек не находит себе места и ждёт, что вот-вот всё переменится – но ничего не происходит.
Моё поколение – то, которое уместно было бы назвать последними советскими детьми, последними людьми двадцатого века, – в этом смысле застало две противоположные во всём эпохи, и разница между ними уже такова, что её нужно долго и тщательно объяснять тем, кто этого контраста уже не застал.
Эти две эпохи, граница которых проходит по 2000 году – пятнадцать лет «до» и вот уже двадцать лет «после», – их разделяет вовсе не только политика, как может казаться. Это целые враждебные миры – и один мир был быстрый, а другой – до сих пор медленный. В конце двадцатого века мы жили в быстром времени – и оно так спешило, что сожгло себя полностью, так что его уже сейчас надо реконструировать как археологические черепки.
Это было время, когда человеку было свойственно не вполне понимать, в каком он живёт государстве, и как оно называется, и что такое его границы и его законы, его гимн и его флаг, и не случится ли так, что завтра это государство ещё раз, как в сказке, ударится о землю и поменяется снова. Сатирик, который вместо президента поздравляет народ в телевизоре 31 декабря, олимпийская команда неведомо какой страны под белым флагом (но не из-за допинга, а «просто так»), путаница с валютами, разные парламенты и кабинеты министров, заседающие врозь, но одновременно – разве что русские люди 1917–1918 годов, к несчастью для них, знали толк в подобных зрелищах, и даже более мрачных.
Это было время, когда огромными толпами зрителей, слушателей и читателей управляли знаменитости – издалека или буквально со сцены, и сила влияния этих знаменитостей, возникавшая иногда за какие-то месяцы, казалась несокрушимой и вечной. Везде сотворялись кумиры, неважно, истинные или ложные: Солженицын, Бродский и Довлатов, Шевчук, Цой и Тальков, Сахаров, Гдлян – Иванов и Ельцин – и жизнь миллионов была как будто бы подчинена тому лозунгу, припеву или афоризму, который эти люди роняли сознательно или случайно.
Невозможно было представить, что впереди – мир, где не только эти и прочие имена сильно поблекнут, но и перестанут возникать новые, а пространство общественных интересов развалится на множество мелких сегментов, каждый из которых равнодушен к соседним.
Это было время, когда всё было впервые – словно бы в фильме про волшебника-Эдисона из девятнадцатого века, который с цирковым блеском мечет на стол свои фонографы и телефоны. Первый частный ресторан. Первый мобильный телефон. Первый свободный рок-фестиваль. Первый фильм с официально раздетыми людьми. Первый банк. Первый закопанный в лесу – после пыток утюгом – несчастный банкир. Первый американский бутерброд. Первая афера – и первые люди, обманутые на большие деньги. Первый сайт в интернете. Первое разочарование в так называемом Западе. Первый укол ностальгии по советскому прошлому. Первое всё.
Это было время невозможного – в глазах современного человека – могущества информации. Время, когда не то что популярными, но чуть не сакральными делались то телевизор, то литературные журналы, то ежедневные газеты, то кассета с переписанным новым альбомом какой-то группы, за которой стоило ехать через весь город, то возможность попасть на чужую работу – и там быть допущенным за компьютер, чтобы набрать неумелыми ещё руками адрес, получая удивительное электронное письмо. Источники информации стремительно меняли пароли и явки: телепрограммы закрывались, газеты покупали и сбывали олигархи, на смену кассетам и виниловым пластинкам приходили DVD-диски, являлись волшебные пейджеры, интернет был страницей в журнале, специальной рубрикой под названием «интернет» (смешно, но ведь именно так и было), где демонстрировались обложки сайтов и рассказывалось об их появлении, – но тогдашний человек, лихорадочно поглощавший всё новое, мгновенно ориентировался в этой смене декораций и нисколько не удивлялся, что жанры и методы жить и что-то узнавать через пару лет уже безнадёжно устаревали.
- Примирять большевиков и белых бессмысленно
- Соратники Навального проиграли «битву между добром и нейтралитетом»
- Сталинград отвоевал место в школе
Это было время, которое до такой степени утвердило себя как норму, безумную норму непрерывных перемен, что жившие внутри этого потока, и особенно молодые, уже не представляли, что бывает и по-другому. Что произойдёт переключение скорости. Замедление. Но это произошло. Характерное свойство новой эпохи состоит в том, что все её новости можно пересказать за три минуты, да и то придётся подумать, что же такого случилось за эти двадцать лет. Представьте себя в роли такого рассказчика.
– Ну, что тут было. Да почти ничего. Крым вот вернули. Сейчас вирус ходит, надо носить маски. А что ещё произошло… Даже не знаю. Мобильные телефоны теперь у всех есть. Хорошие мобильные телефоны. Мобильные телефоны с интернетом и фотоаппаратом. И можно без всяких газет, без компьютера, где угодно, хоть на сеновале – нажать на кнопку и прочитать, что все вокруг – дураки, ну и отправить на всеобщее обозрение свою рожу. Вот, собственно, и всё. Бессобытийное, еле ползущее время. Но замечательное, хотя и малозаметное отличие нашего медленного двадцать первого века – от прежнего и похожего цикла, что начался с отставкой Никиты Сергеича и закончился с воцарением Михал Сергеича, состоит в том, что наша медленная эпоха ползёт вопреки привычной вере в перемены.
Советский мир скептически думал, что оттепель – это счастливая, но временная странность, тогда как шамкающий застой – это неизбежный и бесконечный порядок вещей, прочность которого никем всерьёз не оспаривалась, пока всё не рухнуло. Теперь – всё наоборот. Обаяние – или, если угодно, зловещее воздействие – быстрого времени до сих пор давит на психику, и все эти двадцать лет мы живём среди шума предсказаний, что нынешняя жизнь закончится прямо сейчас, ну, ещё через пять минут. Что падение рубля, эпидемия, война или уличная демонстрация – поставят точку. Но этой точки всё нет и нет, и медленное время упрямо не заканчивается, радуя консерваторов и огорчая либералов. Хотите перемен? Вот вам ещё один телефон, ещё моднее и ещё дороже.
И можно было бы сделать много политических выводов из этого столкновения двух эпох, когда мы сначала бежали, бежали, не разбирая дороги, а потом вдруг остановились – и обстоятельно, никуда не торопясь, поползли. Посмеяться над людьми, которые любили думать, что кавалерийский прогресс лихо опрокидывает всё морщинистое, всё вчерашнее, но оказались приклеены к вязкому веществу новой жизни. Или не смеяться, а, наоборот, посочувствовать им. Обругать людей, воцарившихся в этой вязкости, тех, кто почти что дышит запретами, инструкциями, бессмысленными бумажками на любой случай. Или не ругать, а похвалить их за то, что они своим бюрократическим маразмом удерживают нас от хаоса.
Но интереснее другое. Интереснее и грустнее. Дело в том, что скорость времени влияет на понимание и принятие законов жизни как таковой. И в частности, её печальных законов. Быстрое время – когда всё громко обваливается и суетливо воссоздаётся – отчасти примиряет человека со сменой поколений, со старением и смертью.
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, –
Ужель один недвижим будет он?
Но если мир несколько притормаживает это своё вращение, изменения отдельной жизни кажутся несправедливыми. Это логично, если ты вырос при свечах, а состарился при электростанциях, но, если ты вырос при мобильном телефоне – и состарился при том же самом мобильном телефоне, разве что туда ещё добавили пару моднейших приложений, – разве это не ужасно? Нынешнюю биографию можно уложить в несколько ипотечных кредитов – и заранее знать, что от рождения до смерти даже этот жадный процент не слишком снизится.
И если рассуждать аккуратно и степенно, от этой статичности вроде бы сплошная польза человеку. Живи себе, да плати вовремя, пей чай и будь уверен, что твой мир никуда не провалится. Но чувство безнадёжности, чувство какого-то романтического отчаяния и тоски – нет-нет, да и прорывается сквозь стену этого консервативного спокойствия. Если вокруг всё по-прежнему, то с какой стати я один должен стариться и распадаться?
И хочется бросить свой чай, хочется, чтобы мир наконец провалился – и, таким образом, скорость общего времени пришла в соответствие с твоей собственной скоростью. Но это опасное чувство. И если судьба дала нам медленное время, то можно сколько угодно скучать по-быстрому – но в реальности лучше к нему не приближаться. Оттуда бьёт ток – и ветер перемен сбивает с ног. Но мы всё ещё тихо ползём – и сколько б мы ни жаловались, спасибо и слава Богу.
Источник: блог Дмитрия Ольшанского
