Исполнилось 100 лет со дня кончины Василия Васильевича Розанова – простого русского гения. Быть может, в русской мысли и было нечто сопоставимое с ним, но лучшего, высшего, большего – точно не было. Он – как самый нерв, трепетность и вместе с тем почти нечеловеческая живучесть – тот, кто почти всю жизнь прожил как не свою – вечно пытаясь быть другим, соответствовать, казаться, стать. Впрочем, «казаться» – это совсем не про Розанова. Тот всегда пытался именно «стать» тем, кем хотел себя видеть – от университетского философа до стандартного журналиста.
Почти вся его литература построена по принципу Станиславского, в стремлении сделать себя тем, кем ты восхищаешься.
Розанов всегда хотел жить какой-то правильной жизнью. Только на протяжении его жизни он менял понимание «правильности» – от студенческого романтизма, влекшего его к Аполинарии Сусловой, до правильного мещанского быта с Варварой Рудневой. Это совершенно разные истории, но в каждой из них он был абсолютно литературно убедителен. И при этом ему важно было проживать свою жизнь подлинно – в этом и конфликт, между рассказом, нарративом, литературой – и тем, как ты живешь. Розанов – и в этом его единство с Серебряным веком – пытался снять его, но лишь местами.
Он пытался жить «правильной» жизнью – быть учителем, аудитором, консервативным журналистом. Но из каждой роли слишком выпирал он сам, никак не укладываемый в них, он был не больше их – он каждый раз надеялся в них поместиться, надеялся, что никто не заметит подмены. Но он был другим. И в этом было основное осложнение – не про больше и не про меньше, а именно про несоразмерность.
На самом деле для Розанова самой страшной реакцией на его тексты было бы знаменитое «не верю». Он прощал ненависть, он переживал, но шел дальше – в ответ на моральное осуждение – единственное, с чем он не смог бы смириться – это с тем, что его обвинили бы во вранье в чувствах.
В этом отношении показателен его спор с Бердяевым 1915–1916 годов, когда Бердяев обвиняет Розанова в «вечно бабьем», считая это сильным выпадом – по поводу реакции Розанова на проходящие на войну полки, на описываемое им возбуждение, ликование, томление. А для Розанова то и важно, что он в себе – смотрящем на полки великой Русской армии, на гвардейцев – обнаруживает эти чувства. Он стремится наиболее точно зафиксировать то, что он переживает в этот момент – зрителем парада. Парада смертников, а не потенциальных женихов – прекрасных юношей, уходящих на фронт.
Для Бердяева это вопрос о том, что надо испытывать и что надлежит чувствовать в этот момент, это история про нормативное, про соответствие ожиданиям, про выстраивание себя. Для Розанова это совершенно об ином, про самоотчет, про способность внезапно увидеть в себе то, что не ожидал – почувствовать влечение, глядя на строй полков, увидеть в себе то, что ты ранее не осознавал. Розанов – собственно о ясности взгляда, именно потому представляющегося современникам мутным: ведь это не о том, что надо увидеть, а о том, что обнаруживаешь в себе.
Розанов говорил то, что он переживал – и стремился наиболее отчетливо, прямо, честно зафиксировать это, неспособный по самой природе смириться с правкой. Ведь в этом случае – это не про стилистику, это про самое нутро, про то, что есть. Согласиться с правкой – значит сознательно одобрить искажение того, что ты увидел, отказаться от истины – а никакая истина не способна оскорбить Бога. И, напротив, тот, кто искажает ее, – богохульник, ведь он не доверяет реальности, не готов поверить, что тот мир, который сотворил Всевышний, действительно хорош – он больше верит, чем Ему.
Розанов публиковался где угодно – от общенациональной газеты до студенческих сборников – и тем охотнее, чем там платили, впрочем, готовый пожертвовать гонораром ради возможности высказать то, что думается. Струве в свое время сделал из этого повод к общероссийскому скандалу – обнародовав общеизвестный среди коллег факт одновременного сотрудничества Розанова и в либеральном сытинском «Русском Слове», и в едва ли не черносотенном – если верить оценкам «Русского Слова» – суворинском «Новом Времени».
Для самого Розанова в этом не было вопроса – он неизменно говорил то, что думал. Проблема была в том, что ни одна тогдашняя русская газета не могла вместить его целиком. И при этом он не был дон Кихотом – хотя бы в силу того, что был человеком семейным, вынужденным кормить прорву детей. И если он хотел говорить то, что думал – ему нужно было, чтобы за это платили.
Труднейшая ситуация для любого – хоть во времена Розанова, хоть в наши собственные – держаться своих мнений и при этом оставаться честным перед собой. Розанов изобрел компромисс – который известен и нам самим: говорить то, что мы думаем, но каждый раз там, в зависимости от того, что мы хотим сказать, где это если не желательно, то хотя бы терпимо. Компромисс, скажем откровенно, известный давно – в частности, его охотно практиковал гр. А.К. Толстой – но Розанов довел его до совершенства, сумев обратить в опыт регулярного сотрудничества, где две перспективы регулярно появлялись в двух основных российских газетах – под собственным именем и под псевдонимом от имени жены, «Варварин», а то, что не смогли вместить эти рамки, – в книжных изданиях.
В этом смысле жизнь Розанова – урок каждому настоящему журналисту: продаваться нет смысла хотя бы потому, что ты теряешь себя самого – и цену этой потери ты осознаешь, только завершив сделку. Продавать надобно тексты, и под каждым из них, независимо от того, какой листок готов их опубликовать – ты должен быть сам готов поставить свое полное имя. А прочее – дело забот блюстителей нравственности, да помилует их Господь.
Розанов – святой покровитель колумнистики. Он всю жизнь был вынужден продавать себя – он был пролетарий, жил тем, что заработал, а умел он зарабатывать лишь словом. И при этом он всегда знал тот предел, который ему положен – не редакционной политикой и не настроениями «общества», что бы это слово ни значило, а честностью перед собой – при этом без всякого пафоса, лишь в способности верно фиксировать то, что видишь, и то, что чувствуешь. Это своеобразная честность журналиста – в верности себе самому, чтобы ты знал, что сказанное тобой – истинно, хоть и может быть использовано против тебя.Розанов велик в своей простоте, умении быть честным с собой. Эта свобода дается отчаяньем – и ее он делил с одним из немногим, кем восхищался – с Сувориным. Ее легко спутать с цинизмом – но разница принципиальна, ведь цинизм предполагает, что нет никого, кому можно изменить, а отчаянная честность, напротив, – это приношение себе, единственному, кто остается реальным вопреки всем противоречиям.
(в соавторстве с Андрей Тесля)
