Мир быстро и стремительно меняется. На наших глазах происходит цифровая революция: внедряется блокчейн, развивается искусственный интеллект, общепризнанной тенденцией стала роботизация.
Что это означает? Это означает, что в скором времени чувство невостребованности и ненужности будет посещать всё большее число людей всё чаще, а вот обратное (востребованности, незаменимости и собственной значимости) редко – и оттого сильно радовать.
Конечно, это не касается межличностных отношений и главного чувства, которое дано испытывать человеку – любви. Но это вполне применимо к способности человека обеспечивать себя «хлебом насущным» (Мф. 6:11): В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят (Быт. 3:19).
Эта библейская истина приобретет новый оттенок и новое значение: возможность заработать свой хлеб в поте лица также станет привилегией. Как для согнанных со своих земель английских пауперов во времена огораживаний XVI–XVIII веков; как для американских рабочих во времена Великой депрессии 1929–1933 годов, смотрящих на нас с фотографий тех лет с табличками «Will work for food» – «Готов работать за еду». От этого состояния люди успели отвыкнуть.
Конечно, как показывают даже эти два примера, такое в истории человечества уже было. И человечество это пережило, смогло приспособиться и значительно выросло с тех пор. Приспособится и в этот раз, но приспособится человечество в целом. Приспособится ли конкретный человек – открытый для него вопрос.
Если пристальнее посмотреть вглубь веков, то удивляться, действительно, особо нечему. Такое положение вещей характерно для большей части человеческой истории. Другое дело, что мы отделены от той эпохи примерно 250 годами (десять поколений), когда мир развивался в несколько иных условиях.
В России в силу национальной специфики (в период зарождения в Северной Европе капитализма в нашей стране сохранялось крепостное право) мы и вовсе не переживали такое явление, как «пауперизация». Наша история не была идиллической: ни крепостная деревня, ни военные поселения графа Аракчеева не были похожи на картины из «Буколиков» Вергилия, но такого зла, как пауперизация, в России всё же не было никогда.
На рубеже XVIII и XIX веков англиканский священник Томас Мальтус предложил ставшую знаменитой теорию, в честь него именуемую «мальтузианством». Суть ее в следующем: поскольку неконтролируемый рост населения приведет к голоду, только жесткий контроль рождаемости обеспечит выживание.
Мир, окружавший Мальтуса, хорошо известен русскому читателю по романам Чарльза Диккенса о Дэвиде Копперфильде и Оливере Твисте: бездомные разорившиеся крестьяне, нищие и попрошайки, которых сгоняют в работные дома (они продолжали существовать в Великобритании до 1948 года, а в Ирландии – до 1996 года), где они погибают в условиях мизерных подачек за их дармовой труд. Люди оказались лишними на празднике жизни, открытом новой капиталистической эпохой: с машинным трудом и возможностью экономически эффективного использования полей для выгула овец вместо выращивания зерна на прокорм «лишних ртов» – голодающих крестьян.
Впоследствии теорию Мальтуса сочли «неполиткорректной», стало хорошим тоном считать ее целиком ошибочной. Но если что-то не нравится (даже «общественному мнению»), это еще не означает, что это что-то неверно!
Но если Мальтус был прав, откуда стремительный рост населения Земли (в семь раз с момента смерти Мальтуса) не привел к обещанному голоду? Ответ прост: изменились посылки, из которых Мальтус исходил.
Он жил на рубеже перехода европейской цивилизации от традиционного аграрного общества к индустриальному через промышленную революцию. Научно-технический прогресс привел к тому, что человеческий труд стал производительнее, чем прежде. Причем производительнее настолько, что с лихвой компенсировал рост населения. Паровая машина, двигатель внутреннего сгорания, электричество, полупроводники и, наконец, цифровые технологии постепенно, шаг за шагом, но возрастающими темпами меняли мир.
Сравните сами: по данным, которые приводит американский экономист Грейсон Джексон, в период 1500–1700 годов уровень роста доходов на душу населения в Великобритании составил всего 0,1% в год. На протяжении XVIII века он возрастает до 0,4% в год. К 1800 году британцы зарабатывают 237 фунтов стерлингов в год, а к 1900 году – 3234 фунта стерлингов (темп роста – 2,6%). Правда, за XX век, по сравнению с XIX, темп снизился – он уже 1,7%.
Статистика подтверждает стороннее наблюдение: рост населения стал превышать рост производительности труда.
Мир после временной вспышки промышленной революции вновь возвращается в привычное состояние ограничений, действующих в «мальтузианской экономике». Это происходит потому, что затраты на труд в ведущих экономиках мира стали неоправданно высокими, а рост экономического благосостояния стал меньше зависеть от количества трудозатрат, всё больше будучи завязанным на рост эффективности использования капитала.
До Мальтуса мир жил в условиях, когда каждый новый лишний рот означал дополнительное уменьшение доли других, уже живущих (жующих и проглатывающих) ртов в общем пироге. Изменить это могло только расширение количества обрабатываемых земель, сильные войны и эпидемии (сокращавшие количество ртов).
Неслучайно, что единственная вспышка существенного роста уровня жизни в Западной Европе в Средневековье наблюдалась в XIV веке на фоне крупнейшей эпидемии бубонной чумы, унесшей за непродолжительный период 1346–1353 годов жизни четверти населения континента.
Как только эффект от эпидемии «черной смерти» сошел на нет, в Старом Свете стало тесно, и европейцы начали выстраивать свои колониальные империи, покоряя Новый Свет, открытый в 1492 году, а также занимаясь изъятием ценностей Африки и Азии.
Эта стадия колониализма характеризуется массовым отъездом в американские колонии из Европы «лишнего» населения. Появляются предки современных американцев, канадцев и креолов Латинской Америки.
Таким образом, в эпоху классического капитализма (в Западной Европе и Северной Америке – с начала XIX века по 1920-е годы), пришедшего на смену эре мальтузианских ограничений, каждый новый человек означал уже увеличение общего пирога, ибо его труд приносил больше, чем отнимал, поэтому наблюдались и рост населения, и рост экономики, и рост уровня жизни.
Обратите внимание, как отличаются друг от друга эпохи!
Докапиталистический колониализм – это политика истребления местного населения, чтобы освободить жизненное пространство для своих – для европейских колонистов.
Эта политика проявляется, например, в освоении испанцами Вест-Индии и Мексики и англичанами (впоследствии – американцами) Северной Америки.
Но стоит распространиться капитализму, и тенденция меняется: упор делается на необходимость сохранить и использовать рабочие руки местного населения. Классический пример – возникновение работорговли из Африки с целью использования рабского труда на плантациях южных штатов США, Вест-Индии и Бразилии.
По этой же причине Америка, колонизация которой началась в докапиталистическую эпоху, оказалась заселена в основном потомками европейских колонистов (и привезенных ими впоследствии африканских рабов), а вот заселение Африки европейцами, начатое в разгар капиталистической эпохи – после Берлинской конференции 1885 года – так и не состоялось.
Сейчас сохранение темпов роста населения вновь означает сокращение возможностей для потребления.
Ранее корпорации выносили производства из развитых стран с дорогими рабочими руками в бедные страны Восточной и Юго-Восточной Азии. Но по мере роста стоимости труда в Китае и сопредельных странах производства стали возвращаться в развитые страны Запада. Правда, в автоматизированном и роботизированном виде, не предполагающем создания эквивалентного количества рабочих мест.
Объявленная Дональдом Трампом в этой связи политика «новых рабочих мест» может вполне оказаться успешной для США – для этого созрели объективные экономические предпосылки. Но пострадают, в свою очередь, перенаселенные азиатские страны.
- Вызовы существованию человечества остаются без ответа
- Обнищание стран Запада больше невозможно скрывать
- «Человечество в XXI веке имеет все шансы уничтожить себя»
Наблюдаемые тенденции приводят к кризису системы «социальной рыночной экономики». Эта концепция создавалась германскими канцлерами Конрадом Адэнауэром и Людвигом Эрхардом на фоне последствий Великой депрессии и Второй мировой войны с целью построить общество, наиболее удобное для «среднего класса» (как стали «политкорректно» именовать после Второй мировой войны мещанство и интегрированный в его среду квалифицированный слой пролетариата). В то же время именно их труд теперь оказался в зоне повышенного риска на фоне «четвертой промышленной революции».
Какова же была общественная реакция на происходящие экономические процессы?
Естественная реакция в таких условиях – контроль рождаемости: сокращение числа «лишних ртов». Для европейской цивилизации это привычная мера. В 1965 году британский экономист Джон Хайнал выдвинул гипотезу существования так называемой линии Хайнала, условно соединяющей российский Санкт-Петербург и итальянский Триест.
Как полагал Хайнал (и его правоту подтверждают многочисленные более поздние исследования), для населения к западу от этой линии был характерен контроль рождаемости через снижение доли когда-либо рожавших женщин и «искусственное повышение детской смертности» (проще говоря – аборты и инфантицид) в целях контроля уровня жизни в условиях ограничений «мальтузианской экономики». К востоку от линии высокая рождаемость не сдерживалась, но компенсировалась высокой естественной детской смертностью в силу более низкого качества здравоохранения.
Можно сравнить данные статистики Российской и Германской империй на конец XIX – начало XX веков. В России – около 27% детей погибало в возрасте до одного года, в Германии – около 20%. Для обеих стран были характерны значительные территориальные различия. Например, в западных и северо-западных губерниях России (современные прибалтийские страны и Белоруссия) – 16%, а в Пермской губернии – свыше 32%. В Германии от 13% в прусской провинции Гессен-Нассау до почти 25% в Саксонии. То есть вывод Хайнала о росте детской смертности с запада на восток в целом подтверждается.
Сегодня мы также наблюдаем сокращающуюся рождаемость в рамках европейской цивилизации, компенсируемую повышенной рождаемостью в семьях иммигрантов из стран Азии и Африки.
Вновь возникает и свойственная европейцам привычка компенсировать снижение уровня часового дохода увеличением количества отработанных часов. Параллельно возникают предпосылки для распространения протестантской (еще точнее – кальвинистской) этики, как показывают в своих исследованиях израильский экономист Джоэль Мокир и его швейцарский коллега Ганс-Иоахим Фот. Именно это стало когда-то, по хрестоматийному мнению немецкого ученого Макса Вебера, толчком для зарождения в протестантских странах Северной Европы капитализма. Только сейчас эта этика лишается остатков христианской любви, наполняясь ницшеанскими смыслами.
Что мы видим сегодня? Популяризация «свободной любви», распад института семьи, поощрение однополых связей и операций по смене пола и, наконец, повсеместное узаконивание абортов и формирование отношения к ним как к оправданной и приемлемой модели поведения. Все эти меры призваны достичь одного – ограничить количество «лишних ртов»: при таких моделях поведения дети не рождаются.
Первые толчки к общественному одобрению этих явлений наблюдаются уже в 1920-е годы, а с 1960-х годов такое поведение становится массовым. Полагаю, отнюдь не случайно так называемая сексуальная революция совпадает по времени с периодом, когда западный мир стал входить в состояние «новых мальтузианских ограничений».
Эти ограничения будут нарастать. Нужно понять и принять как данность одно утверждение, в которое сложно поверить на бытовом уровне – значение труда, точно так же как и любого другого ресурса, может снижаться. И в нашу историческую эпоху это объективно происходит.
Если в XIX веке машины делали то, что человеку было не под силу, то в XXI веке человек будет делать только то, что не под силу роботам.
Многие ли люди на это способны?
Пока на улицах Москвы стало больше курьеров, а в московских конторах – меньше служащих: люди вынуждены массово делать менее квалифицированную и менее интеллектуальную работу, где использовать роботов не эффективно.
Не сомневаюсь, что в ближайшее время нас ждут существенные перемены в мире, направленные на установление контроля над ресурсами и над рождаемостью. С одной стороны, «золотой миллиард» займется автоконтролем численности собственного населения и перераспределением в его пользу сохраняющихся рабочих мест. С другой стороны, будут предприняты попытки установления контроля за рождаемостью в остальном мире.
Текущий миграционный кризис в Европейском союзе – первая ласточка. Средства передвижения стали настолько доступными, что ни моря, ни горы уже не останавливают тех, кто стремится к лучшей жизни. Но готовы ли гостеприимные европейцы дать ее страждущим за счет значительного ухудшения жизни собственной?
Когда около полувека назад Франция и Западная Германия начали массово привлекать к себе мигрантов, предполагалось, что те будут задействованы на эффективных производствах, где вследствие демографического провала после Второй мировой войны не будет хватать собственных рабочих рук. То есть на первом этапе действовали логические посылки, характерные для эпохи классического капитализма: больше рабочих рук – больше прибыли для всех.
Потом мигрантов привлекали, чтобы платить им меньше, чем требовало местное население (прямое следствие «социального государства», от которого общественное мнение было не готово отказываться). Это стало подготовительным этапом перед вынесением производств в страны с более дешевой рабочей силой.
Но та первая волна иммиграции пришлась как раз на эпоху, когда Западная Европа возвращалась в условия мальтузианских ограничений, что стало ощутимо уже на протяжении двух–трех десятилетий.
Сегодня среди местного населения европейских стран уже наблюдается огромная безработица: занять мигрантов нечем (тем более многие из них едут в Европу не для того, чтобы работать). Пирог перестал расти – мальтузианские ограничения полноценно вступили в свои права.
К тому же после выноса производств из Европы иммигранты и их потомки все равно остались, что вызвало перекос на рынке труда.
Стоит ли на этом фоне удивляться возникновению пояса нестабильности от марокканской границы на западе до индо-пакистанской границы на востоке? Полоса кровавых междоусобиц стала преградой на пути еще большего числа беженцев из регионов Африки к югу от Сахары и Южной Азии, где сосредоточено около трети населения планеты, практически поголовно живущего в жутчайшей нищете.
Мир становится гораздо более жестким, чем был еще недавно, и снова начинает подчиняться подзабытой было мальтузианской логике.
Где и в каком качестве в этом новом мире окажется Россия и наш народ? На этот вопрос нам, гражданам России, придется дать ответ – за свое место под солнцем придется бороться, даже когда наше место под солнцем расположено отнюдь не в тропиках.
А борьба за ресурсы по мере усиления мальтузианских ограничений лишь усилится. Ведь в мальтузианской экономике основной источник богатства – расширение контроля за ресурсами.
