Украина
В середине лета
|
Фото: sxc.hu Текст: Дмитрий Воденников |
В середине лета, на 12 сотках, в малиннике, пока ты снимаешь с хвостика разомлевшую горячую ягоду (шпок – одну в банку, другую в рот), папа успевает рассказать тебе о Гамлете. Это называется «развивать ребенка». Вот ты и развиваешься. «И сказал принц своей маме, что она очень виновата перед папой, а папа был уже мертвый: «Ты мне глаза направил прямо в душу, и в ней я вижу столько черных пятен, что их ничем не вывести».
Вот прямо так и сказал.
Отлично.
Ты молчишь.
Потому что тебе, может, тоже хотелось бы что-то этакое сказать (просто так, потому что красиво), да нельзя. В отличие от Гамлета, у тебя все с точностью наоборот. Папа очень виноват перед мамой (как бабушки с маминой стороны говорят), а мама уже мертвая.
В принципе можно было бы сказать про пятна и отцу (в виде эксперимента), но это уже чревато. Есть вероятность и огрести.
Так что Гамлету повезло куда больше.
Поэтому ты молча ешь малину и уважительно слушаешь про принца. Например, про то, что он уехал за море. Там его ограбили до нитки. И бросили на берегу. Но он вернулся на родину по какой-то странной причине весь в соболях, расфуфыренный и с сундуком.
– Скажи, ты хоть что-нибудь понял из того, что я тебе рассказал? Или я тут распинался как идиот полчаса и все напрасно?
– Все, папа, понял.
– Что ты понял?
– Что Гамлет был Дед Мороз.
– Нет, ну все-таки удивительно тупой ребенок.
...С тех пор Гамлет у тебя будет четко в дальнейшем завязан на малиновом запахе. С нетвердой мякотью (и червячком внутри).
Завидна мне извечная привычка
быть женщиной и мужнею женою,
но уж таков присмотр небес за мною,
что ничего из этого не вышло.
Храни меня, прищур неумолимый,
в сохранности от всех благополучий,
но обойди твоей опекой жгучей
двух девочек, замаранных малиной.
Еще смеются, рыщут в листьях ягод
и вдруг, как я, глядят с такой же грустью.
Как все, хотела — и поила грудью,
хотела — медом, а вспоила — ядом.
Непоправима и невероятна
в их лицах мета нашего единства.
Уж коль ворона белой уродится,
не дай ей бог, чтоб были воронята.
Белеть — нелепо, а чернеть — не ново,
чернеть — недолго, а белеть — безбрежно.
Все более я пред людьми безгрешна,
все более я пред детьми виновна.
...И все-таки смешно, когда прикинешь в уме, сколько примерно было тогда нашим родителям. Они ведь даже были тогда моложе нас теперешних. Папа-юноша, мама-девушка.
Еще даже не в середине своего лета, а так, в самом его начале.
(В сущности, они теперь нам годятся в младшие сестры и братья.
Там, на малинном припеке, когда он стоял надо мной, держащим литровую банку в руках, с замаранным ртом. С белым червячком в икринках ягод.)
Говорили какую-то ерунду.
Смотрели с какой-то грустью.
Думали, что мы их продолжаем или отражаем.
Повторяем или опровергаем.
Желали нам счастья.
Писали про нас стихи.
Думали, что их судьба неподъемней нашей.
Перечисляли свои несуществующие вины.
Полагали, что отравили нас своей родительской кровью.
Кутались (на такой-то жаре) в гамлетовские соболя.
Были – так навсегда – не с нами.
А мы не повторяли и не отражали.
Мы просто ели малину.