С топором

Мы не отвечаем за сны, которые нам снятся, но есть сны, которые выдают нас с головой. Например, повторяющиеся, о счастье. Если пересказать, по всему выходит, что сон эротический, но только дурак его таким назовет. Чего эротического в том, что у тебя никогда не было и не будет? Одно обещанье.

Как правило, этот сон снится тебе раз в три года. И бывает таким выпуклым, что кажется – видишь даже фактуру ткани. Именно ткани. Потому что там все – одеты. Только и можно, что руку протянуть и коснуться коленки в джинсах. И просыпаешься с сильно бьющимся сердцем.

И целый день помнишь.

И только папа в виде белого и пушистого колобка катится по внутреннему периметру стола. С печальным писком

Но бывают и другие сны.

...Папа учил меня разным вещам.
Он прививал мне любовь
к Диккенсу, к штанге, к сырым овощам.
Как он расстроен был, если не сам
чистил я обувь. «Готовь
с вечера книжки, клади их в портфель...»
Папа за каждой отметкой следил
так, что несчастный Давид Копперфильд
рыдал над бараньей котлеткой.
Я, как Давид, над кефиром рыдал.
В сущности, папа был прав.
Папа к кефиру любовь прививал.
Папа был, как Голиаф.

В знаменитом стихотворении Юлия Гуголева сон появляется только один раз – ну так я вообще никогда не пишу про стихотворение.

...Наверное, каждому мальчику снилось, как однажды ночью входит отец с черным лицом (его убивать).

Этот стремительный переворот «родной человек – убийца», «папа – оборотень» так понятен, что мальчик даже во сне не удивляется (боюсь, что и в жизни не удивился б).

В чем тут дело – мне, наверное, не объяснить. Ну не Фрейдом же, в самом деле. А если есть другие мальчики (и им снится, как они бегут наперегонки с папашей, а сзади гремит серсо или игрушечная машинка), то я их поздравляю. Лично мне однажды приснился папа, вошедший ко мне с топором. И я тоже не удивился.

...Папа учил, как стоять на лыжне.
Папа учил, как сидеть под водой.
Папа и в этом был прав.
В легкие воздух мятежный набрав,
папочку я опасался вдвойне
вместе с его правотой.
Папа к дыханью любовь прививал.
Помню, он в ванную как-то принес
чайник с подсоленным чаем.
Чай он в себя заливал через нос
и пояснял: «Выдыхаем...
Сразу становимся мы здоровей».
Он как-то весь извивался, как змей.
Вижу я папин оскал.
Вижу, в ответ на безмолвный вопрос
волосы прут из ноздрей.

Но потом проходит жизнь (ну справедливей будет, что только «часть» ее), и тебе однажды – в каком-то странном полусонии – видится твоя комната (где ты уже давно живешь один).

Комната очень реальна, что редко бывает в снах. Никакого искажения: ни границ, ни метражных игрищ – комната как комната, все на месте. И только папа в виде белого и пушистого колобка («Папа, папа, ты зачем в колобка превратился?») катится по внутреннему периметру стола. С печальным писком..

По стремительно сужающемуся желобу.

И вдруг ты отлично понимаешь, что, когда он достигнет угла, он – исчезнет. Сорвется во тьму. Погибнет.

И ты прыгаешь неожиданно с постели (а тебе снится, что ты именно спишь, вот уж действительно какое-то бесфантазийное сновидение), и со всего маху гукаешься под стол, и, как был голый и сильно ударившийся, расставляешь руки по внутреннему периметру. Движение и поза преглупые, но тут уж не до этого. Дело в секундах. И только так ты и можешь ему запретить провалиться. Как шару на бильярде.

И в последний момент (под тоскливый приближающийся писк) ты все-таки успеваешь закрыть лузу рукой.

И этим отца и спасаешь.

«Совсем е…ся», – думаешь ты и больше уже ничего не видишь.

...Он увлекался вольной борьбой
или французской борьбой.
Часто мне снится мучительный сон:
папа в кальсонах, а я без кальсон,
борется папа со мной.
Папа пытался со мною вдвоем
выучить вольный французский прием,
он как-то руки крутил по одной,
шею сгибал мне дугой.
Прием назывался тройной, нет, двойной
нельсон, нет, всё же нельсон.
Папа любовь прививал к наготе,
спать приучал голышом.
Папа рассказывал о красоте,
папа вручал мне альбом,
там на страницах белели зады,
«Вот Аполлон... Вот Геракл...».
Это был неописуемый стыд.
Я от стыда чуть не плакал.
Потом я заплакал в какой-то момент,
потом я его попросил: «Перестань!»,
и папа почти перестал, –
в тот миг восхищенному взору предстал
не виденный ранее мною фрагмент
женских турецких бань.
(...)

А потом утром приходит так много солнца.

Оно весеннее. Раннее и косое.

Ты, жмурясь, просыпаешься и ничего совершенно не помнишь (это же не сон о счастье). Но, откинув через полчаса одеяло, с удивлением рассматриваешь огромный кровоподтек на коленке. Он же и разляпистая ссадина. Как в детстве.

Как будто ты упал с велосипеда.

После чего, все осознав и чувствуя себя Шерлоком Холмсом, ты лезешь под стол и видишь там, как на густом слое пыли (ну ты же отличный хозяин) на полу явственно проступает отпечаток твоей коленки.

Острый и смазанный. Как будто ты ехал немного по полу.

Отпечаток же ладоней почему-то не видно.

То есть прыгнул ты действительно, и прыгнул отменно.

Сразу на коленную чашечку.

Идиот.

Два дня ты позорно хромаешь.

...Папа со мною гулял по Москве,
по Подмосковью гулял.
Вот как-то, помню, пришли мы в наш сквер.
Он двухколесный «Орленок» достал,
он говорил мне «Вперед!»,
я же «Сворачиваю!» кричал,
«Я те сверну...» – мне отец отвечал.
Я был уверен – свернет.
Может, не очень удачный пример,
только, от ужаса оцепенев,
вижу асфальта зубастый рельеф,
прет из разломов трава,
няни младенцев зовут нараспев,
восемь кругов остается.

Как же над нами смеется весь сквер.
Как же над нами смеется Москва,
все Подмосковье смеется.

....Кстати, самое смешное, что еще через какое-то время, гораздо позднее, однажды рассматривая свои собственные фотографии, ты вдруг заметишь, что с фотографии на тебя смотрит именно он.

Тебя это сильно удивит. Так как раньше подобное сходство в глаза не бросалось. Более того – почти исключалось.

«Материнская кровь!» – с гордостью говорила про тебя подсыхающая родня.

Была-была, да вся вытекла.