Егор Холмогоров: Социально не одобряемое убийство

Об отношении Церкви к абортам прежде всего необходимо сказать, что оно не меняется с самого Ее земного начала и до самого Ее земного конца.

В нашем обществе должна сформироваться атмосфера, предельно благожелательная по отношению к материнству и детству

Всегда и везде, где бы она ни была, истинная Церковь будет руководствоваться учением, выраженным, к примеру, в древнейшем после Нового Завета раннехристианском памятнике «Дидахе. Учение Двенадцати апостолов»:

«Не убивай, не прелюбодействуй, не развращай детей, не предавайся блуду, не воруй, не занимайся волхвованием; не составляй яда, не умерщвляй младенца во чреве и по рождению не убивай его».

И, конечно, любой патриарх, который стал бы поддерживать или проповедовать какое-либо иное учение, был бы анафемой и лжепатриархом.

Поэтому вопрос о том, почему святейший патриарх Кирилл поддержал противоабортную петицию и сам поставил подпись под ней, совершенно бессмыслен. Потому что он христианин, и епископ христиан этого города, и патриарх этих северных стран.

Это вполне исчерпывающее и понятное объяснение того, что иначе он поступить не мог.

Церковь всегда была и всегда будет против абортов. «Православная церковь», которая «не против» абортов, – не православная и не Церковь.

Столь же нелеп вопрос «Почему это Церковь вмешивается в мирские дела? Почему пытается навязать свою волю женщинам? Вот у себя на исповеди пусть учат чему угодно, а в вопросы медицинского страхования не лезут».

Нашим воинствующим антиклерикалам пора понять, что у каждого лица или объединенной в общественный союз группы лиц есть право судить обо всех общественных вопросах и высказывать свое мнение.

Мало того, у этих лиц и групп есть полное право требовать изменить общественные установления в соответствии со своим чувством справедливости и правды.

И общество действительно под влиянием таких людей менялось. Иногда – в лучшую сторону, в сторону большей гуманности и уважения к человеческой жизни и достоинству.

«Эмбриологические» аргументы в защиту абортов теряют свою силу (фото: Илья Питалев/РИА «Новости»)

Например, в свое время были нормой пытки, или рабовладение, или смертная казнь. Разумеется, противники этих вещей не ограничивались тем, что сами никого не пытали или не покупали рабов, а добивались их полного запрета.

Один в раз в стране под названием США дело дошло даже до гражданской войны, поводом к которой послужило как раз опасение запрета рабовладения. Рабовладение было запрещено и признано аморальным.

С абортами вышла обратная история. Убивать младенцев во чреве в какой-то момент разрешили, поставив свободу матери выше гуманности и отказав человеку в его эмбриональной форме в какой-либо защите права на жизнь.

И те, кто этого не принимает, так же вправе требовать изменения законов, как имели право противники рабства или пыток.

В обществе, где то и дело натыкаешься на защитников прав собачек, морских свинок и даже комаров, в высшей степени странно было бы, если бы не существовало мощного правозащитного движения, опекающего людей в период от момента зачатия до момента родов.

И, разумеется, их мнение не всех устраивает и многих раздражает, как некогда многих южан не устраивала деятельность аболиционистов.

В теории вполне можно представить себе попытку отделения «Конфедерации Стрелки и Бара «Камчатка» от РФ и гражданскую войну между сторонниками и противниками абортов, но будем надеяться, что до этого дело не дойдет.

Движение Pro Life широко распространено во всем мире и исходит из достаточно очевидного аргумента, что жизнь человека зарождается в момент зачатия и рождение не составляет какого-то существенного рубежа в развитии этого существа, стоя в одном ряду с прорезанием зубов, отнятием от груди, обретением способности говорить и т. д.

Человек в утробе не является принципиально менее человеком, нежели человек в колыбели или человек в детском садике. Соответственно, насильственное лишение его жизни, каковым является аборт, является убийством.

Оппоненты этой позиции, сторонники Pro Choice, могут привести в поддержку своей точки зрения яркие социальные аргументы из области прав женщин, социального здоровья, свободы выбора, однако именно в вопросе прав эмбриона их позиция откровенно слаба.

Им приходится выдумывать несуществующие биологические границы между рожденным и нерожденным человеком, постулировать тезис, что эмбрион является неотъемлемой частью женского тела и, соответственно, мать вправе им свободно распоряжаться.

Парадокс состоит в том, что обычно сторонники Pro Choice одновременно позитивно относятся к таким феноменам, как экстракорпоральное оплодотворение, суррогатное материнство и т. д. Однако именно эти биотехнологии опровергают тезис о ребенке как неотъемлемой части материнского тела.

Очевидно, что эмбрион мог бы существовать и вне женского тела или пересаженным в другое тело, если бы были созданы соответствующие биологические условия. Таким образом, «эмбриологические» аргументы в защиту абортов теряют свою силу.

Ребенок с момента зачатия является таким же ограниченно жизнеспособным существом, каковым является и долгое время после рождения, когда его право на жизнь уже несомненно.

Конфликт Pro Life и Pro Choice в его биологическом аспекте, таким образом, мог бы быть вполне корректно решен, если бы современные биотехнологии развились до степени, когда вместо аборта, то есть убийства, медики могли бы извлекать живой эмбрион и перемещать его в тело донора или искусственную среду, где бы он достигал жизнеспособности.

Сталинский запрет абортов был не только разумной демографической мерой, но и включал элемент весьма изощренного социалистического людоедства

Это, конечно, не сняло бы никаких моральных проблем, связанных с абортом, как и с оставлением детей после рождения, но сняло бы хотя бы этическую и криминальную проблему детоубийства.

Если бы сторонники Pro Choice вложили потраченные на свою пропаганду миллионы и миллионы долларов в финансирование развития биотехнологий, связанных с сохранением жизни эмбриона, то их деятельность увенчалась бы блистательным успехом.

А так их варварская позиция становится все менее защитима, как некогда за границы морали постепенно уходили пытки, рабство, телесные наказания.

Безусловно, на пути человечества к гуманизации именно деятельность сторонников Pro Life является обращенной в будущее, где убийству беззащитных людей нет и не может быть места.

Мы ведь должны понимать, что мнимая легкость аборта связана именно с абсолютной беззащитностью убиваемого.

Представим себе, что в результате эволюции (или по воле разгневанного Творца) эмбрионы наделены правом на самооборону – при покушении на убийство эмбрион выпускает в организм женщины сильный токсин, который с высокой вероятностью может ее убить. Полагаю, что количество желающих совершить аборт при этом условии устремилось бы в область бесконечно малых.

Конечно, основную проблему аборты представляют собой не в области биологии и эмбриологии, где все, в общем-то, вполне однозначно: аборт – это убийство живого существа, и в таком качестве не совместим ни с религией (по крайней мере, христианской), ни с гуманизмом.

Никакой проблемы нет и в сфере абортов по медицинским показаниям – если плод угрожает жизни матери, то, как правило, это означает и его гибель, то есть никакой моральной проблемы тут нет.

Если же есть выбор – жизнь матери или ребенка, то врачи со всей ответственностью должны предоставить матери или семье возможность сделать этот выбор, предупредив о последствиях и не «продавливая» ни одно из решений.

Основную проблему представляет собой социальный аспект абортов. Но он как раз совершенно не связан с вопросом об убийстве человека на эмбриональной стадии. Он связан с социальной неприемлемостью по тем или иным причинам выхода его из этой эмбриональной стадии.

Поэтому далее мы будем говорить не о «проблеме абортов» – никакой «проблемы абортов» нет, поскольку людей убивать нельзя.

Слово abortus вообще обозначает «выкидыш», то есть относится к патологическому прерыванию беременности самим организмом. И, по совести сказать, каждый, кто терял своих желанных детей в результате такой трагедии, сочтет применение этого же термина к расчетливому хирургическому убийству откровенным кощунством.

Мы будем говорить о проблеме социально нежелательных детей.

Существует масса причин, по которым родители не хотят воспитывать своих детей.

У них отсутствуют материальные и финансовые условия для этого.

Связь, в результате которой родился ребенок, была неофициальной (адюльтер, легкие отношения) и в итоге распалась.

Ребенок появился в результате нежелательного контакта – изнасилования или случайной и не вполне добровольной и осознанной связи.

Один из родителей, чаще всего – отец, не хочет материально-имущественных последствий от этой связи и потому настаивает на аборте, чтобы «сэкономить» на алиментах.

Наконец, вполне может иметь место (и все более распространен сегодня) мотив гедонистического нежелания иметь ребенка, тратить на него время, силы и нервы, при тех или иных «проколах» в контрацепции.

#{smallinfographicright=493706}Нетрудно заметить, что ни один из приведенных мотивов не дает никакого основания для убийства. Человека, совершившего убийство ребенка или взрослого, руководствуясь аналогичными мотивами, упекли бы в тюрьму очень надолго, а в некоторых странах и казнили бы.

Современное законодательство позволяет совершенно корректно отказаться от воспитания ребенка, и в большинстве случаев это дает ему вполне приемлемый жизненный шанс. Да и в древности существовали феномен подкидышей и институт призрения за такими сиротками.

В этой связи ожесточенная борьба некоторых ревнителей с так называемыми беби-боксами выглядит парадоксально и вызывает сомнения: точно ли они борются с абортами и защищают жизнь, или же их мотивация – обычное ханжеское лицемерие?

Подкидывает детей лишь определенная часть матерей. И в этом контингенте выбор лишь один – подкидывание иди убийство. Получается, что «ревнители» выступают за убийство, чему, конечно, общество должно противостоять.

Вопрос сводится лишь к нежеланию матери провести не более девяти месяцев, вынашивая этого нежеланного ребенка, к желанию перейти скорее к привычному образу жизни.

Думаю, что этот период – сравнительно невысокая плата, которую может заплатить общество за исключение легализации убийств из его жизни. Поэтому на подобный период женщина вполне может рассчитывать и на принудительное денежное содержание со стороны отца ребенка (процедуры установления отцовства хотя и громоздки и дороги, но достаточно надежны), и со стороны общественных институтов, среди которых Церкви и связанным с нею благотворительным организациям должна быть отведена существенная роль.

Но всерьез говорить о том, что человек имеет право убить человека потому, что ему лень ходить с животом, все-таки невозможно. Такой подход говорит о том, что общество, его исповедующее, лежит за пределами нравственной адекватности.

Однако в большинстве случаев проблема нежелательности детей связана не с какими-то экстремальными ситуациями типа изнасилований и, с другой стороны, с не имеющей оправданий, когда речь идет об убийстве, гедонистической установкой, а с определенным набором социальных страхов.

Необходимо понимать, что принимающая решение беременная женщина находится в слабой и уязвимой позиции, она практически беззащитна перед давлением, угрозами, общественным мнением, эмоциональным шантажом отца ребенка или своих и его близких.

Если общество социально одобряет прерывание беременности, то матери исключительно трудно сопротивляться, даже если она сама не сторонница такого решения.

Значительная часть детоубийств совершается под влиянием страха. Например – страха перед «незаконностью» детей, перед позором, который ложится и на мать, и на ребенка, перед насмешками и шепотками.

Оговоримся сразу, что к проблеме социального гонения на внебрачных детей православная церковь практически отношения не имеет.

Тема «бастардов» изредка звучит в Ветхом Завете (и то герой Иеффай, сын блудницы, был девятым среди судей Израилевых). Но эта тема попросту немыслима в завете Новом, за вычетом полунамека о сомнениях праведного Иосифа Обручника (в иконографии рождества это отразилось в сюжете беседы Иосифа с «помыслом», изображенным в виде беса) касательно ребенка, зачатого Марией, и благовестия Ангела, что тот зачат от Духа Свята.

Таким образом Спасителя, пусть и мимолетной тенью, коснулось подозрение в незаконнорожденности (а в иудаизме на эту тему даже возникла полновесная клевета об «Иешуа бен Пандира»), и уже поэтому для духа христианства гонение и презрение к незаконнорожденным неприемлемы.

В христианских цивилизациях негативное отношение к внебрачным детям всегда и везде является лишь социальным реликтом дохристианского состояния этих обществ – римского или варварского права, традиций соседской общины. И по большей части гонение на незаконнорожденных связано с проблемами наследования имущества.

В Византии, где логика православной цивилизации проведена наиболее последовательно, внебрачные дети получили равноправие в наследовании матери и хоть и ограниченные, но несомненные права в наследовании отцу.

В «варварской» раннесредневековой Европе грань между законными и внебрачными детьми также была весьма тонкой.

Скажем, Вильгельм Завоеватель зовется в хрониках Вильгельмом Бастардом, но это не помешало ему стать законным герцогом Нормандии и пользоваться властью даже над собственными братьями. На самом деле брак его отца и матери был заключен по «датскому праву» и с точки зрения норманнов был вполне законным.

Скорее всего, так же дело обстояло и со святым князем Владимиром, он был сыном Святослава и Малуши «по датскому праву». И не случайно о браке Владимира с Рогнедой и Вильгельма с Матильдой Фландрской сложились совершенно идентичные легенды об «отказе из-за низкого происхождения».

А матерью Владимира Мономаха была Елена Склирена, вполне вероятно – дочь императора Константина Мономаха от его многолетней любовницы Марии Склирены, ярко описанной Михаилом Пселлом.

При средневековых дворах, да и в средневековых деревнях законные и внебрачные дети воспитывались по большей части вместе. Церковь обращала внимание на нравственную сторону вопроса – недопустимость блуда, но никаких канонических оснований для диффамации незаконных детей со стороны духовенства не было, и если где-то практиковалось, то это была ревность не по разуму или проникновение в церковную среду мирских суеверий.

В «Кормчей книге» различие законных и незаконных детей можно найти в вошедших в нее гражданских законах. В чисто церковной же «Книге Правил» православной церкви невозможно отыскать ни единого следа дискриминации внебрачных детей.

Настоящее социальное репрессирование внебрачных детей было связано со становлением буржуазной цивилизации. Для буржуазии вопрос законности детей стал вопросом наследования. Поэтому по-настоящему мрачная аура вокруг внебрачных детей сформирована не христианством, а викторианством.

Набор социальных суеверий, ведущих к мысли, что лучше умереть или убить, чем родить «чадо греха», – продукт собственнического буржуазного мировоззрения крестьян и горожан эпохи модерна, угрюмая серьезность которого христианину средневековья показалась бы чрезмерной.

И закономерно, что ответом на эту утрированную мораль стали развитие контрацепции и абортов.

Уже к концу XVIII века, как отмечает Фернан Бродель, француженки стали весьма искусны в недопущении беременности, и это привело некогда перенаселенную Францию к досрочному демографическому отставанию, чувствовавшемуся уже во второй половине XIX века.

В ХХ веке требования легализации абортов также связывались с достоинством женщины, которую в противном случае будут травить за рождение незаконнорожденного ребенка.

Именно проблема ханжеского морального террора против матерей и детей сдвинула то самое «окно Овертона», которое уехало в итоге в ежегодные миллионы детоубийств по всему миру.

Однако сегодня этот социальный аргумент крайне слаб. Ни на Западе, ни у нас никто не осуждает «матерей-одиночек», семьи, где воспитываются дети от нескольких браков и т. д. И обществу необходимо окончательно выкорчевывать эти предрассудки, которые не имеют отношения ни к христианству, ни к морали.

Блаженной памяти патриарх Алексий II в 2006 году дал очень ясные формулировки церковной позиции:

«Нужно приветствовать женщину, которая решилась одна родить и воспитать ребенка, всячески ей помогать, оберегать от косых взглядов и осуждения толпы. В наше время это героизм.

Особенно если учесть, что многие весьма благополучные женщины и вовсе отказываются рожать детей, считая их ненужным бременем. Что до мужчин, которые подстрекают женщин к аборту или бросают их с детьми, то Церковь их осуждает, как и общество».

И, конечно, Церкви нужно и дальше идти по этому пути.

Церковь не может не осуждать блуд как грех. При этом никто, включая самих любителей блуда, не может хотеть того, чтобы церковная позиция стала более снисходительной. Ведь если священник не признает что-то за грех, то он и не сможет этот грех вам отпустить.

Но вот готовность к рождению и воспитанию детей рассматривается и должна рассматриваться Церковью как своего рода «плод покаяния», как готовность к ответственности за свои поступки.

И, конечно, те неразумные священнослужители, которые обижают матерей-одиночек, позволяют себе высказывания типа «аборт и внебрачный ребенок – равный грех», должны подвергаться архипастырскому вразумлению, а может быть, и определенным прещениям.

Борьба с детоубийством в рамках обращения к подлинной церковной морали и морализаторство на тему «внебрачных детей» в духе викторианского бюргерства в реальной жизни несовместимы и ведут лишь к «отскоку» в виде усиления позиций проабортного лобби.

Поэтому очень важно, чтобы наша борьба за реальную рехристианизацию общества и за действительное целомудрие, связанное с воспитанием внутренней аскезы, не скатилась в ханжеский «морализм», который и ответствен за социальную атмосферу, породившую «легализацию абортов».

Разумеется, Церковь и государство должны всячески содействовать рождению максимального числа детей в браке, в полноценной устойчивой семье, где у ребенка есть папа, мама, братья и сестры.

Но это тот случай, когда положительные социальные стимулы не только излишне, но и до последней степени вредно подкреплять «отрицательными» в виде диффамации внебрачных детей и их родителей.

В нашем обществе должна сформироваться атмосфера, предельно благожелательная к материнству и детству, и тогда проблема социальной нежелательности детей будет ослаблена, а против «гедонистической» мотивации к детоубийству общество получит право принимать оправданные запретительные меры.

Но это невозможно без полноценного восстановления института отцовства.

Тип отца «перекати-поле», уклоняющегося и от содержания, и от воспитания ребенка, должен быть признан социально нежелательным, что, кстати, и значительно уменьшит число матерей-одиночек, которые в большинстве случаев одиночки совсем не по доброй воле.

Не буду спорить, как человек с собственным опытом отца-одиночки, что бывают и матери-кукушки, но они все-таки обитают в Лесу Статистической Погрешности.

А вот безответственный отец – это социально разрушительный массовый тип, тем более что в последнее время сформировалась целая «идеология» самооправдания алиментщиков и обвинения во всем корыстных женщин. Большей низости со стороны мужчин я, откровенно говоря, не знаю.

Вряд ли нам в нашем секулярном обществе приходится всерьез рассчитывать на полное торжество реального (а от лицемерного будет только хуже) единобрачия – его не добилась в полной мере и христианская цивилизация периода своего расцвета.

Но вот мужчина, за которым тянется шлейф брошенных детей, должен стать социальным парией, вызывать презрение.

Напротив, тот, кто реально участвует в жизни своих детей, сколько бы их ни было, должен пользоваться и уважением, и определенной государственной поддержкой.

Скажем, ему должен быть доступен налоговый вычет на расходы на воспитание, должны быть доступны права, связанные с многодетностью, в случае реально установленного ответственного родительства для всех детей.

Полноценная социальная реабилитация фигуры отца, в значительной степени разрушенной еще советской волной социальной феминизации, а нынешним феминизмом и вовсе втоптанной в грязь, – это еще одна принципиальная «антиабортная» мера.

Ведь страх женщины остаться один на один со всеми трудностями воспитания ребенка – одна из ведущих причин социальной нежелательности детей.

Итак, во-первых, социальная и психологическая поддержка, во-вторых, отказ от аморального ханжества, и в-третьих – реставрация полноценного отцовства: вот три кита, с помощью которых можно практически полностью извести проблему социальной нежелательности детей.

А за вычетом ее и дискриминации эмбрионов у «защитников абортов» остается в руках лишь очень слабый козырь в виде «Казуса Кукоцкого» – мол, подпольные аборты все равно будут, поэтому лучше пусть они проходят под медицинским контролем в стерильной обстановке.

Напомню, что сталинский запрет абортов был не только разумной демографической мерой, но и включал элемент весьма изощренного социалистического людоедства.

Он сопровождался введением ханжеского законодательства, лишавшего внебрачных детей вообще всяких прав на связь с отцом. Такого не было даже в Древнем Риме.

Таким образом, сталинская система не сужала, а расширяла поле социальной нежелательности детей. «Внебрачные» были в ней плохо поддающимися планированию единицами, поэтому система подталкивала матерей сперва к нелегальным, а потом и к легальным абортам.

В обществе, где проблема социальной нежелательности систематически и последовательно решается, трудно будет ожидать массового паломничества в абортарии.

Фактически оно станет уделом тех, кто руководствуется в своем решении «гедонистической» мотивацией: «Не хочу терять девять месяцев, лучше пойду убью». Но в этом случае заботиться о легальности и гигиене совершенно нелепо.

Это все равно как если кто-то решит убить родителей, а мы вместо услуг киллера будем предлагать ему для решения проблемы врача и полицейского.

Задача общества в том, чтобы отстроить такую систему, при которой у женщин не будет других мотиваций для убийства своих детей, кроме откровенно маргинальных.

А уж борьба за легализацию этих убийств «по соображениям гигиены» ничуть не более осмысленна, чем борьба за легализацию по тем же соображениям приема тяжелых наркотиков.