Андрей Ковалев: Есть время?

Настало время перевести все это дело из разряда журналистских всхлипов, воплей и страданий в разряд академической науки. Издать скучный волюм, с кучей примечаний, библиографией на тысячу номеров, приложениями в виде милицейских протоколов… В общем, настало время придавить тяжелой мраморной плитой все эти чудные безобразия, которые уже стали историей.

Но по этому пункту историзации как раз и возникают наибольшие проблемы. Когда я начал составлять список акций и перформансов девяностых, то обнаружил, что со временем происходят странные мутации. Оказалось, что я с большим трудом могу хотя бы приблизительно датировать даже те события, в которых был непосредственным наблюдателем. А часто даже и прямым хроникером, поскольку именно в этот момент был активно действующим газетным критиком.

Я почти разуверился в возможности найти сколько-нибудь релевантную историю государства российского девяностых годов. Попадаются одни сопли и вопли

Загадочная история – но когда-то я был академический историк искусства. И могу, часто с точностью до часа, назвать, когда и где Казимир Малевич подрался с Владимиром Татлиным. А вот для того чтобы вспомнить (хотя бы приблизительно) дату знаменитого перформанса «В сторону объекта» Авдея Тер-Оганьяна, когда он, пьяный в дым, лежал в белом костюме посреди галереи на Трехпрудном, мне приходится производить сложные вычисления. Хотя и горжусь тем, что участвовал в окончательной полировке данного объекта с помощью портвейна на лавочке. И даже вносил объект в эспозиционное пространство.

Точно так же долго и мучительно вспоминал дату перформанса Олега Кулика, когда он проповедовал что-то торговцам Даниловского рынка, обнаружив в своих завалах фотографию, где я сам сижу с Куликом, вернувшимся в человеческий облик, в машине после акции.

Ситуация заинтриговала. Обнаружилось, что и сами фигуранты событий тоже как-то плохо датируют события, которые сами же и производили. То есть дело, как оказалось, не в тяжелых мутациях моего организма и накатывающей на него амнезии. Вредитель Альцгеймер, кажется, как-то серьезно повредил наши общие часы.

Но поскольку я все же вульгарный социолог искусства, то было решено попытаться сопоставить социально-политическую хронологию и хронологию художественную. И снова, точно так же, я не смог вспомнить с налету, когда главный наш перформансист падал в реку, а когда проспал свою остановку в Исландии.
И так далее, и так далее. Полный завал с часами, понимаешь…

Время постоянно мутирует. Алисе ведь было проще – ей не была навязана необходимость этического выбора. Алисе не приходилось отвечать на вопросы, принципиально не имеющие ответа. Например, правильно ли поступал Петр I, когда брил боярам бороды и прорубал окно в Европу? Собственно, сама возможность трансляции этического выбора в пучины прошлого и делает нашу историю необжитой и непредсказуемой. Именно эта бесконечная фрустрация по поводу Прошлого затрудняет создание не Истории, а обыкновенной истории как таковой.

Для примера: я почти разуверился в возможности найти сколько-нибудь релевантную историю государства российского девяностых годов. Попадаются одни сопли и вопли.

Борис Ельцин

Поэтому кажется порой, что безумные акции девяностых почти идеально эту эпоху и описывают. Началось все с выкладывания слова из трех букв группой Э.Т.И перед Мавзолеем в 1991 году, всего за несколько месяцев до Беловежских соглашений. А в промежутке Олег Кулик резал свинью в галерее «Риджина», бросался на Якиманке в виде бешенного пса на проходящих граждан. Александр Бренер выходил в виде боксера на Лобное место, вызывая Ельцина на честный бой. Потом группа «Радек» устраивала баррикаду на Никитской незадолго до дефолта 1998 года. И прочия, и прочия и прочия.

Когда я посмотрел на составленный список, пока еще далеко не полный, то обнаружил, что в 1994 и 1995 годах акции совершались едва ли не каждый день. А закончилось все знаменитым телеперформансом Бориса Ельцина, устроенном ровно на переломе тысячелетий. После этого акции, манипулирующие общественным пространством, утратили изначальный смысл. Власть перестала быть перформативной, шутам и клоунам пришлось спрятаться в художественном пространстве. То есть в мастерских и галереях.

Позиции были сданы без боя, место художника-безумца заняли всякие гламурные Никасы Сафроновы. Закончилась безвозвратно славная эпоха, когда у художника было абсолютное алиби, что понимал самый последний городовой. Получив от нарушителя правопорядка разъяснение о том, что это была такая-то художественная акция, милиция всегда отпускала перформансиста на все четыре стороны. Без каких-то отягощающих карму деяний.

Но после того как стала окаменевать вертикаль власти, художник навсегда лишился своего абсолютного алиби, которое позволяло ему лелеять мечту стать абсолютным политиком. Тут обнаружилось, что не только искусство закончилось, превратившись в культурку, но и политика мутировала, превратившись в чистый симулякр и бессмысленный политес.