В русском строе души есть черта, которая с трудом определяется и на Западе, и на Востоке. Это – устремленность всегда и во всем к последним вопросам, прямо по экспоненте. «Любить так любить, стрелять так стрелять».
Достоевский назвал это «всечеловечностью», вкладывая в это определение, правда, более узкий смысл. В своей «Пушкинской речи» он так назвал способность русской души, русского гения проникать в души любых народов. То есть речь шла скорее о всепонимании. Но, конечно, у этого всепонимания есть и другие измерения, которые тоже Достоевский прекрасно описывал. Потому что так же точно русский относится и к жизни, и к смерти, и ко времени, и к вечности. Он всегда стремится дойти до предела, и уж если биться – то за самое запредельное, за саму жизнь, за саму вечность. Если уж умирать – то за все человечество разом.
Именно этим запредельным стремлением исполнена великая русская литература (которую Томас Манн потому и назвал последней христианской литературой Европы), да и сама русская история. Даже в своем трагическом революционном изломе. Русские народники-эсеры жили, по свидетельству Леонида Андреева, желанием «пострадать за все человечество». Русские крестьяне у Андрея Платонова говорят: «нет, это не настоящий социализм», когда на их глазах умирает ребенок. Потому что настоящий социализм упраздняет смерть.
Конечно, здесь перед нами прежде всего сознание глубоко христианское. Сознание, складывавшееся веками, сознание, на которое спроецировались и бесконечные русские просторы, и эсхатологическая тревога ожидания конца мира, тоже очень рано заброшенная в русское сердце. Причем это христианство, которое воспринято даже не через Книгу, а через созерцание, через тысячелетние переходы времени Великого поста и Пасхи. Одним словом, это христианское сознание по максимуму, без оговорок. Отношение к войне у русских такое же. Война не просто «отец всего», как утверждал Гераклит. Война лежит в начале начал творения, когда первые свободные вечные духи определись в своем бытии: одни – в радости и согласии, другие – в отрицании и злобе.
«Между землей и небом война», как пел об этом уже совсем современный поэт, однако почти так же, как и две тысячи лет назад. Понятно, что в такой оптике англосаксонский политический пацифизм выглядит просто нелепо. Если война идет между жизнью и смертью, как ты можешь быть в стороне? «Здесь дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей», говорит герой Достоевского. И вот это уже отлично понятно любому русскому человеку.
Разве слова Христа: «Не мир Я принес, но меч» – это лишь об обоюдоостром разделяющем слове? Разве не слово (мысль, логос, истина) кладет начало всякой войне? Разве всякая настоящая война – это не война за истину? Первые крестоносцы шли на Святую землю как в паломничество, как в Крестный ход, многие даже без оружия, с одними хоругвями, желая одним огнем веры отвоевать Крест Господень. Да, земная реальность оказалась сильнее мечты. Но ведь – лишь в этом мире, лишь по его земному меркантильному счету.
Разве не сказал Пушкин: «Тьме низких истин нам дороже нас возвышающий обман»? И разве не всякое русское сердце согласилось с ним? То есть с тем, что ключевое слово здесь – именно «нас возвышающий», и потому – где же «обман»? Истина – это то, что делает нас возвышенными, вдохновенными и свободными.
Один священник, полгода проведший на передовой под Донецком, сказал мне: «На войне как в раю». Имея в виду, что ощущение близкой смерти на войне дает одновременно и ощущение запредельного праздника, торжества духа. Это ощущение («есть упоение в бою и бездны мрачной на краю») знакомо было и Пушкину.
- Как нам всем полюбить Россию
- Исконно русская Украина не сможет отречься от своей истории
- Искушение Русским миром
В свое время Сергей Аверинцев написал книгу «Поэтика ранневизантийской литературы», которая стала знаковой книгой христианского возрождения 70-х годов 20-го века. В этой книге он открывает тонкие и важные вещи, связанные с понятием веры в христианстве, которое оказывается тождественным понятию «верность». Верность же напрямую связана с воинской верностью.
«Мир» – одно из ключевых понятий христианства, но… «мир ваш есть война с диаволом». В этой системе, замечает Аверинцев, «строго необходима фигура Иуды: возможность падения в бездну предательства и вероломства, подобного воинской измене…». Это, кстати, отлично поняли древние германцы, викинги, принимая христианство. Древнесаксонский эпос «Гелианд» (ок. 830 года) описывает Христа как раздающего дары конунга, апостолов – как верных дружинников, Иуду – как воина-изменника. И снова речь здесь прежде всего идет о «верности» и «вероломстве».
Кто эти пушкинские «тридцать три богатыря», предводительствуемые дядькой Черномором, выходящие из вод морских? Вечная дружина, стоящая на страже в вечной войне добра и зла, войне жизни и смерти. Вот что такое Русь. Вот как она себя мнит. Ничем иным она никогда не была и ничем иным уже никогда не будет. Каждая русская война – это война жизни со смертью, прежде всего. Пусть даже внешне она видится чем-то иным.
Сегодняшняя СВО – борьба с миром агрессивно антихристианским, миром, отрицающим человека даже как биологический вид, не говоря уже об уникальном духовном организме. Поэтому это и совершенно русская битва, битва с самой смертью, битва за саму жизнь.
