На фоне обострения украинского кризиса и начала военной операции в конце февраля этого года почти незамеченной прошла знаковая дата – 66-летие ХХ съезда КПСС. ХХ съезд породил в русском обществе раскол, такой же, как после Никонианских реформ, Петровских затей, бунта 14 декабря, Октябрьского переворота и т. п. Ныне, когда мы переживаем очередной разлом, эта тема, хоть и затрепанная до крайности, вновь становится актуальной.
В каком-то отношении Россия все-таки ближе к Китаю, чем к Америке. У нас события столетней или пятидесятилетней давности могут обсуждаться с бОльшим жаром, нежели санкции или перспективы инфляции. При этом углубленность в прошлое совсем другая, чем, скажем, в Европе, где архитектурные формы очень старые, усталость от культуры гнетет, но мысли и идеи как раз современные, сиюминутные. Даже политическая философия де Голля и покушения на генерала – далекое прошлое. У нас же ХХ съезд, да что там, патриарх Никон способен волновать сердца. То есть окончательно ничего не завершается, прошлое длится, двоится, троится и играет всеми красками.
Либералы, вспоминая о «критике культа личности», всегда повторяют одну и ту же песню – миллионы жертв, архипелаги лагерей, смягчение режима, оттепель. Но есть и другой взгляд. Мол, не всё в истории измеряется судьбами тех, кто живет сейчас. Есть еще те, кто не родился. И есть те, что лежат в сырой земле. И еще вопрос: не были ли 1917–1924 и не стали ли 90-е годы ХХ века в этом отношении куда страшней пресловутых сталинских репрессий? В эти два периода социальный ад пришел почти в каждый русский дом: пресекались надежды, планы на будущее, рушились и умирали семьи, а вместе с ними устоявшиеся уклады и сложившиеся миры…
Неслучившиеся люди – они не поддаются закону больших чисел и переписи населения. В конечном итоге годится ли арифметика для измерения человеческих страданий? Бунин не понимал, когда больше четырех человек расстреливают. Потом счет пошел на тысячи. Потом на миллионы. И писали, и говорили об этом тоже миллионы раз, почти всегда, когда заводили тему массового общества и его массовых ужасов.
Удивительно только, что такая логика рассуждений про неслучившихся людей и обрушенные надежды для либералов просто непроницаема. Они настолько материалисты (что б ни говорили о своих философских и религиозных убеждениях), что способны воспринять только ту боль, которую фиксируют медицинские приборы. Историческое движение для них – пустой звук, душа народа и судьба его – тоже.
Но суть даже не в этом. Если мы решим, что человеческая жизнь и людское благополучие – краеугольный камень для всякого общества, отправная точка для оценки любого уклада, мы неминуемо остановимся на «человеке-для-выживания», как говорил философ Агамбен. То есть поставим знак равенства между всеми судьбами, всеми жизнями. А в таком равенстве – коренная метафизическая ложь.
Судьба человека, освещенная смыслом, верой и счастьем, соучастием в доле ближних, – с одной стороны, и бесцельное блуждание по дням, которое само для себя не видит просвета, – с другой, никак не могут быть подведены под единую бухгалтерию. Исторические потрясения, сколь бы страшны они ни были, освящают прожитое время. Даже отчаяние способно составить достойное содержание истории. Преодоленное отчаяние – тем паче. В потребительском обществе история постепенно исчезает. В рыночных сводках и изменениях конъюнктуры нет ни вчера, ни завтра, только вечно длящееся «сегодня» огромного муравейника.
Сталинский СССР со всей его готической красотой и серофасадным ампиром, – и в приятии его, и в противостоянии ему, – обладал гигантской смыслообразующей силой. В том его невероятная притягательность, которая с увеличением временной дистанции будет только расти.
В либеральной российской фразеологии присутствует еще одно постоянное передергивание. Касается оно роли государства. Дескать, чиновник ли, государство ли, в России постоянно мешают людям жить. Если б не они, уж не как Америка, но как Испания мы бы точно процветали… Трудно сказать по поводу процветания Америки или Испании (на этот счет возможны самые разные взгляды), но в отношении России подобное утверждение грешит и незнанием отечественной истории, и незнанием собственной страны.
Модернизацию, преобразование общественного уклада у нас всегда осуществляло именно государство, умевшее увидеть общий интерес за совокупностью частных желаний. Обрастая бюрократией, государство действовало через чиновников – порой корыстных, неумелых. Но даже глупая и непрофессиональная исполнительность чинуш становилась теми дрожжами, на которых всходило тесто народной инициативы. В России многое делалось в противовес, думалось наперекор, но когда внешнее давление исчезало, в толще народной жизни пропадало и всякое желание действовать. Конечно, сталинщина очередной раз вздернула Россию на дыбу. Может, то была самая страшная пытка в нашей истории. И этого никто не отменит. Но никто не отнимет у нас и права взглянуть на вещи с другой стороны.
В сталинской России была сделана попытка преодоления человеческой природы, попытка, которая не только увлекла весь современный ей мир, но и поставила Россию в центр истории. Это был невиданный порыв – почти всегда с военным напряжением, жестокими жертвами, религиозным горением производственных подвигов, полным и окончательным отрицанием равнинного течения жизни – под страхом расстрела. ХХ съезд уничтожил прежде всего это ощущение осмысленной жертвы, невиданной страсти, накала решающей исторической битвы. И «реальный социализм» в СССР оказался обречен.
В теплохладном обществе коммунистическая идея не выживала, сразу становились видны грубые швы пропаганды, пустота фразеологии и скука государственных праздников. Поздний советский социализм – своего рода двуликий Янус, с изумлением глядящий на свое героическое, хоть и основательно адаптированное прошлое, и с завистью – на плотно завтракающий Запад. Коммунисты всего мира, выходившие тысячами из партий после 1956 года, были потрясены не кошмаром объявленного культа личности, а этим неожиданным обессмысливанием своей деятельности. Примерно то же самое чувствовал и Мао, и Энвер Ходжа, и ультралевые на Востоке, по существу покинутые и преданные. Они все оказались заложниками страхов и комплексов Хрущева.
При этих словах любой либерал подскочит и завопит: а как же людские судьбы? Миллионы, вышедшие из лагерей? Ирония истории в том, что для амнистий и реабилитаций совершенно не обязателен был тотальный отказ от прошлого. Он оказался необходим только для сохранения власти и личной безопасности некоторых влиятельных членов ЦК. ХХ съезд не только убил «пламенный сталинизм», он уничтожил и перспективы России, с ним связанные. Ни холодная война, ни противостояние СССР и США в 60–70-е годы не сумели вернуть ощущения, что судьбы мира вершатся именно здесь, по адресу: Москва, Кремль.
Главная тема либеральной повестки в девяностые и в начале нулевых: «Как хорошо жить в нормальной среднеевропейской стране, с умеренно упитанными гражданами, без особых претензий», звучит фальшиво хотя б уже потому, что Россия – пока она не распалась на мелкие области – всегда будет вызывать раздражение у всех среднеевропейских стран, вместе взятых.
Но серьезнее другое. Парадокс это или банальность, но при следовании нормам «прав», «новой этики», вообще либеральным и леволиберальным стереотипам, сформулированным за последние два столетия, тем более в начале нынешнего века, при игре по «их» правилам – у нас нет никаких перспектив. Мы будем медленно умирать под сонное бормотанье более или менее материально обеспеченного убывающего населения – пока наши территории не поделит исламская умма, коммунистический Китай и коллективный Запад в его самом унылом изводе.
Но при разрыве с этими нормами наше будущее вполне оптимистично. События, разворачивающиеся на наших глазах – шаг к такому разрыву. Важно только не пересматривать уже принятые решения, не демонстрировать никакого отката, не бояться идти дальше. В противном случае нас ждет обрушение и застой, куда более страшный, чем в позднем СССР. В этом главный урок ХХ съезда Коммунистической партии Советского Союза, завершившегося совсем недавно, всего 66 лет тому назад.
