29 января – 160 лет со дня рождения Чехова, человека в пенсне, прямого и тонкого, как положено доктору, привыкшего орудовать скальпелем и иметь дело с историями болезней. С мыслью ясной и острой – одним словом, типичного интеллигента, своего рода иконы русской интеллигенции. Так Чехова обычно воспринимают. Что отчасти справедливо, но, конечно, далеко не так.
«Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая никак не может придумать для себя приличного образца для кредитных бумажек, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает все, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать; которая не женится и отказывается воспитывать детей и т. д. Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях – и все это в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин бели и что деньги – зло...».
Это – Чехов. И это тоже: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр... Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям – интеллигенты они или мужики, – в них сила, хотя их и мало».
И еще: «Неужели подобные авторы (говорит Чехов о Бурже) заставляют искать лучшего... Неужели они заставляют «обновляться»? Нет, они заставляют Францию вырождаться, а в России они помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами».
Наконец, еще пара-тройка замечаний вскользь, лишенных всякого обличительного пафоса и потому наиболее точно рисующих настоящее чувство Чехова к русской интеллигенции: «Интеллигенты, снующие по вагонам, напоминают камбурят. Паршивенькие такие». «Писарь прекрасный, интеллигентный человек, протестующий либерал, учившийся в Петербурге, свободный, неизвестно как попавший в Сибирь, зараженный до мозга костей всеми болезнями и спивающийся по милости своего принципала, называющего его Колей». «На пристанях толпится интеллигенция, для которой приход парохода – событие. Все больше Щербаненки и Чугуевцы, в таких же шляпах, с такими же голосами и с таким же выражением «второй скрипки» во всей фигуре; по-видимому, ни один из них не получает больше 35 рублей, и, вероятно, все лечатся от чего-нибудь».
Собственно, подобными же персонажами полны пьесы и рассказы Чехова.
В статье «В защиту этики», рассуждая о духовном крахе русской интеллигенции, Георгий Федотов замечает: «русская литература... в своем нравственном горении... быть может, единственная христианская литература нового времени... кончается с Чеховым и декадентами, как интеллигенция кончается с Лениным».
Чехов оказывается здесь некой финальной точкой, завершающей рефлексию духовных поисков русской литературы. И, одновременно, некой «последней каплей» этики. Исчезнет она – и разразится революционная катастрофа, явится большевизм.
Следующие рассуждения Федотова помогают еще резче высветить образ Чехова как «последнего пророка» русской интеллигенции и ее духовного краха: «В течение столетия... русская интеллигенция жила... в накаленной атмосфере нравственного подвижничества. В жертву морали она принесла все: религию, искусство, культуру, государство – и наконец, и самую мораль... Грех интеллигенции в том, что она поместила весь свой нравственный капитал в политику, поставила все на карту в азартной игре, и проиграла.
- «Какая жалкая жизнь!»
- Общественное мнение: Запасся попкорном и до двух ночи читал Чехова, Куприна и Бунина
- «Я перестал верить в театр»
Грех – не в политике, конечно, а в вампиризме политики, который столь же опасен, как вампиризм эстетики, или любой ограниченной сферы ценностей. Политика есть прикладная этика. Когда она потребовала для себя суверенитета и объявила войну самой этике, которая произвела ее на свет, все было кончено. Политика стала практическим делом, а этика умерла, – была сброшена, как змеиная шкурка, никому не нужная».
Прямо в стиле Чехова. Писания которого представляют, по сути, столь же краткое и четкое описание катастрофы русского интеллигента.
Да, если во что Чехов и верит, то в отдельного человека, если на что и надеется, то на последнюю неразрушимую грань человеческого в нем (знаменитый призыв: «Берегите в себе человека»). Собственно, все дело Чехова как писателя и есть эта оборона последней пяди человеческого от пошлости внутренней и внешней.
Символично, что годы жизни Чехова (1860–1904) как будто обрамляют годы кризиса русской интеллигенции. От знаменитых 60-х с их нигилизмом и разночинством до преддверия первой русской революции (т. е. времени исчезновения интеллигенции как класса).
«Вот умрет Толстой, и все к черту пойдет», – любил повторять Чехов. Едва ли с меньшим основанием эти слова можно отнести к нему самому. Толстой переживет Чехова на шесть лет. Следующие 70 он будет носить сомнительное звание «зеркала русской революции». Но «зеркалом» первой ее, февральской, фазы нужно, по справедливости, признать Чехова. Все время от февраля до октября 1917-го пространство русской революции плотно заселено чеховскими персонажами. Среди целой вереницы которых есть один особенно яркий.
Рассказ «Палата № 6», опубликованный в 1892 году, произвел немалое впечатление на читающую публику. Илья Репин писал Чехову о «колоссальной идее человечества», вырастающей из него. «Палата № 6 – это Россия, это Русь!» – еще определенней высказался Лесков. А тов. Ульянов (Ленин) признавался: «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, что и я заперт в палате № 6»... Что ж, будущему преобразователю России не откажешь в даре предчувствия...
Замечательны образы обитателей этой больницы, замечателен образ ее начальника – отнюдь не тирана, но просвещенного правителя, бессильного, однако, что-либо в ней изменить. Прогнать ворюгу-смотрителя не хватает решимости, заниматься же больными по правилам науки нельзя, поскольку для этого нужны «чистота и вентиляция, а не грязь, здоровая пища, а не щи из вонючей капусты, хорошие помощники, а не воры». Да и, в конце концов, к чему мешать людям умирать, если смерть есть законный конец каждого? Зачем облегчать страдания, если они ведут к совершенству? Духовные искания русской литературы выведены здесь с безукоризненной логикой и неподражаемым сарказмом: достается не только Достоевскому, но и толстовскому «непротивлению».
Но наиболее замечателен центральный образ – образ революционной интеллигенции в лице Ивана Дмитрича, человека умного, тонкого, деликатного, порядочного, нравственного, несчастного и больного.
Человечество Иван Дмитрич делит исключительно «на честных и подлецов», говорить больше всего любит о «сплоченности интеллигентских сил», необходимости обществу «осознать себя и ужаснуться», а также с восторгом – о женщинах и любви (хотя ни разу не был влюблен).
Как и положено интеллигенту, Иван Дмитрич – в застенке. Правда, история его революционной борьбы предельно комична. Повстречав раз на улице арестантов и конвойных (встречи с которыми прежде возбуждали в нем чувство сострадания и неловкости), он испытал тревожное чувство, что его тоже «могут заковать». Случайная встреча с полицейским надзирателем окончательно лишает его душевного равновесия. Он не преступник, но ведь нельзя помышлять о справедливости в обществе, в котором всякое насилие встречается как разумная необходимость, а милосердие вызывает мстительное чувство? А значит, даже если ты не виновен, спасенья нет. Возрастающие тревога, чувство вины и безысходности быстро сводят Ивана Дмитрича с ума и приводят в палату номер шесть.
Лучшие страницы рассказа – это, несомненно, сцена встречи просвещенной власти и интеллигенции в палате номер шесть.
– Убить эту гадину! Утопить в отхожем месте! – с молодым азартом встречает доктора Иван Дмитрич.
– За что? – кротко спрашивает его просвещенная Власть.
– Шарлатан! Палач! – отвечает возмущенная Интеллигенция. – За что вы меня здесь держите?
– За то, что вы больны, – рассудительно отвечает Власть.
– Да, болен, – уже не столь уверенно соглашается Интеллигенция, – но ведь сотни сумасшедших гуляют на свободе, притом что вы неспособны отличить их от здоровых. Почему должны сидеть мы, а не ваша больничная сволочь, хотя в нравственном отношении вы неизмеримо ниже каждого из нас? Где логика?
– Логика тут ни при чем – рассудительно отвечает Власть, садясь на любимый конек своей «мистической философии». – Все зависит от случая. Кого посадили – тот сидит, кого не посадили – гуляет. В том, что вы душевнобольной, а я доктор, нет ни нравственности, ни логики, одна пустая случайность.
– Этой ерунды я не понимаю, – бормочет сбитая с толку Интеллигенция и дрогнувшим голосом просит ее отпустить.
– Не могу, это не в моей власти, – грустно отвечает Власть. – Ведь если я вас отпущу, вас тут же задержат горожане и полиция и вернут назад.
– Да, да, это правда, – отвечает окончательно упавшая духом интеллигенция. – Что же мне делать? ЧТО ДЕЛАТЬ?
За этим классическим вопросом русской интеллигенции следует кульминация встречи. Взглянув на своего вечного спутника во всей его искренней наивности, Власть проникается к нему глубокой симпатией и, отечески присев рядом на больничную кровать, отвечает со всем душевным участием: «Вы спрашиваете, что делать? Самое лучшее в вашем положении – бежать. Но поскольку это, к сожалению, бесполезно, остается сидеть. Ведь кто-то же должен сидеть, раз существуют тюрьмы? Не вы – так я, не я – так кто-нибудь третий...»
Но пусть лучше читатель сам не поленится, прочтет эту сцену и оценит все ее обаяние. Нам же пора закругляться.
Итак, в чем же мораль нашей сказки? В том, возможно, что Чехов вечен, и за более чем сто лет, прошедших с написания этого рассказа, в мире не изменилось ровным счетом ничего. Разве что смысл и значение его творчества выросли до поистине глобальных масштабов, и сегодня в «Палате № 6» мы готовы увидеть не только судьбу России, но и историю цивилизации в целом, историю души последнего, исчезающего в ней человека.
