Сегодня девять дней со дня смерти Марлена Хуциева – последнего классика собственно советского кино. Можно, конечно, перечислить массу других еще живых режиссеров, начавших снимать или прославившихся в хронологических границах существования CCCР. Но это все о паспортных данных. Он же был последним, кто снимал фильмы, проникнутые пафосом, создавшим и державшим ту особую страну.
Он был третьим поколением в ее истории. К первому принадлежал его отец – большевик с еще подпольным стажем. Ко второму принадлежали те сотрудники НКВД, кто убивал отца (он был осуждён и расстрелян по 58-й статье, это «контрреволюционная деятельность»). Третьим был сам Марлен, даже в своем имени несший знак времени. Имя образовано от Маркса и Ленина.
Отец вырос еще в то время, когда страны не было. Он был человеком, строившим ее, отталкиваясь от предшествующего. Сын почти на тридцать лет пережил ее, а если отсчитывать от того момента, когда она внутренне стала мертва для него, то и на целых полвека.
Хуциев донес до нас голос 60-х и он же показал – передал в паузах, в молчании, в длинном плане – конец этой эпохи и конец страны. Страна создавалась идеалистами или, как можно сказать вслед за Юрием Слезкиным, «сектой». Теми, кто верил в скорое пришествие – если не при их жизни, то уже в жизни их детей – нового мира, новых небес, где все будет иначе.
Под «иначе» понималось то, что одушевляет, кажется, любого человека. По крайней мере, во времена его юности. Когда он еще не смирился с неизбежностью и верит в возможность жить в согласии чувства и разума, где ни тому, ни другому не нужно идти на уступки. Это и о согласии между «личным и общественным», как выражалась эпоха 20-х и как повторяли 60-е, возвращаясь к «ленинским принципам».
Ведь нет большего счастья, чем жить в одно дыхание, в один ритм с другими – теряя грань между собой и миром. Это то, о чем мечтали еще дионисийцы. Для шестидесятых искренность стала реальностью. В ней появились оттенки, а вместе с ними и глубина, в которой живет искусство и в складках которой целиком вызревает Хуциев. Тот, что будет затем развертываться своим новым видением в художественную ткань и 70-х, и 80-х годов, став частью современного визуального языка.
Шестидесятые были надеждой на возможность нового начала, нового мира, где можно жить без лжи. Где искренность не только искупительна, но и права. И, следовательно, подлинное – само по себе есть благо. В этом своеобразный руссоизм двадцатого века. Он свободен от иллюзии, что «человек по своей природе добр», но полагает, что всякое добро возможно лишь через искренность, а вне ее определенно лежит область зла.
Раскрываясь, обнажаясь в своем искреннем, том, что делает его собой – человек не обретает благо, но находит возможность опознать в себе злое. И исцелиться, сам и с помощью других, соединяясь с ними в родстве душ, искренности дружбы. И ее высшего проявления для шестидесятых – любви.
Для шестидесятых – и никто не выразил это отчетливее Хуциева – любовь была вершиной дружбы, одно переходило в другое. Свободная любовь – это ведь и об этом тоже, о следовании чувству, об искренности желания, влечения, страсти. О правде мгновения, свободного от условностей. И верности до тех пор, пока длится чувство, но пока оно длится – верностью целиком. А мечта и иллюзия заключались в том, что чувство может длиться вечно. С этим связан и пафос времени, где поэзия, бесконечные разговоры, книги и прогулки по рассветной Москве сливаются воедино.
И Хуциев снимет реквием по этому времени – «Июльский дождь». О невозможности, о границах, о молчании. Где все содержание именно в паузах и длинных планах. Где счастье невозможно, хотя кажется, что все препятствия к нему условны. Они – о предрассудках, а счастье – о разуме. Но дальше – возраст, жизнь, телефон в коммунальной квартире. И долгое молчание. Грань между хуциевским летним дождем и осенним марафоном Данелии пересекается незаметно. Как грань между шестидесятыми и семидесятыми.
Но за этой гранью возникает мир условностей и невозможности определиться, признаваться себе. Герои Хуциева уходят. А теперь ушел и сам режиссер.(в соавторстве с Андрей Тесля)
