Самая длинная сказка

Минувшим летом по ТВ можно было увидеть многосерийный фильм, целиком построенный на мемуарном монологе старой женщины, которую знали далеко не все. Между тем Лилианна Лунгина, ставшая героиней документальной ленты Олега Дормана «Подстрочник», имеет самое непосредственное отношение к жизни как минимум двух общенациональных знаменитостей – режиссера Павла Лунгина и Карлсона, который живет на крыше. Да и собственная судьба рассказчицы – гениального переводчика детской литературы – присуща скорее героям романов, нежели реальным людям.

Получилось изысканно и многозначительно: пока шла полемическая битва вокруг «Царя», снятого Павлом Лунгиным, на другом крае культурного поля отдавали дань матери режиссера – обсуждали телевизионный фильм о ней, готовили соотнесенный с этим фильмом книжный текст. В книге (как и в фильме, материал которого был записан в 1997-м, незадолго до смерти Лунгиной) нет почти ничего, кроме непринужденного рассказа 77-летней свидетельницы века.

Судьба рассказчицы сродни урбанистической сказке и напряженному кино

Лилианна Зиновьевна Лунгина была одним из лучших советских переводчиков зарубежной литературы: благодаря ей заговорили по-русски герои Генриха Белля, Кнута Гамсуна, Жоржа Сименона. И, конечно, Астрид Линдгрен – именно Лунгина создала русскоязычных Карлсона и фрекен Бок, снабдив их речь такими незабываемыми слоганами, как, например, «низводить и курощать».

Дочери инженера и учительницы, родившейся в 1920 году в Смоленске, в детстве довелось заглянуть в пестрый культурно-пространственный калейдоскоп: за первые тринадцать лет жизни она сменила четыре страны. Сначала была Россия, потом Берлин, где отец Лили был назначен советским начальством на важный полпредский пост, дальше Палестина – место жительства бабушки и, наконец, Франция. В Палестине и Париже девочка жила с матерью, но уже без отца, попавшего к тому времени в категорию невыездных.

«Подстрочник» можно смело назвать лучшей биографической книгой года (Фото: ozon.ru)

В 1934-м мать и дочь вернулись в СССР, где перспективной специалистке по скандинавской литературе суждено было пройти тернистый путь советского гуманитария, обремененного эксклюзивными знаниями, независимым складом ума и еврейским происхождением. Но из всех битв, включая суровые тыловые испытания военного времени, Лунгина вышла победительницей, о чем свидетельствуют ее собственные воспоминания.

Ее биография – живая история русской литературы XX века. Количество хрестоматийных фигур, встреченных рассказчицей в разные годы, почти неправдоподобно – такая способность постоянно оказываться в эпицентре времени, какой судьба наградила Лунгину, бывает присуща скорее героям романов, нежели реальным людям.

Эпохальные встречи начались уже в детстве – в берлинской посольской школе Лиля декламировала стихи Максима Горького их автору, приехавшему навестить маленьких соотечественников, а по пути в школу парижскую регулярно встречала гулявшего с собаками Илью Эренбурга. В юности она дружила с Давидом Самойловым, а неофициальный писательский пантеон 1950−1970-х, включая Шаламова, Ахматову, Бродского и Галича, оказался для нее частью повседневности. Ближайшим другом Лунгиной и ее мужа, драматурга Семена Лунгина, был Виктор Некрасов, получивший Сталинскую премию за роман «В окопах Сталинграда», но впоследствии впавший в немилость.

С блистательной переводчицы вполне можно было бы срисовать персонажа большого ретроспективного полотна в духе тех, что ныне в цене у жюри «Букера» и «Большой книги». Но невыдуманная героиня не стала дожидаться чужих интерпретаций и рассказала обо всем сама, отчего ее история, несомненно, выиграла.

Лунгина не просто вспоминает, но выступает в редком жанре устной эссеистики, успевая доходчиво осмыслить излагаемые факты и дать им лаконичную оценку, умеет несколькими фразами вводить слушателя (а теперь и читателя) в давние интеллектуальные и политические контексты, в которых ныне свободно ориентируются только специалисты.

Из ее рассказа можно узнать о том, в чем заключалась проблематика вспыхнувшей в 1941-м литературно-идеологической дискуссии между «вопрекистами» и «благодаристами», о нюансах советской гуманитарной политики и о деталях государственных антисемитских кампаний.

Суждения Лунгиной, сформулированные разговорным языком и выглядящие спонтанными, на самом деле выношенные и взвешенные, в них нет ни одного случайного слова. Крайняя субъективность (конечно, в неизбежном сочетании с общими местами антисоветского дискурса) делает это повествование живым, горячим, почти интерактивным; печатный текст хранит модуляции голоса.

«Подстрочник» − уникальный феномен памяти и речи. Огромная жизнь воссоздана в деталях и резюмирована свободным литературным слогом. Трудно сказать, кто еще кроме Лунгиной смог бы не только на ходу вспомнить такое количество событий, но и так легко о них поведать. Тех, кто определенно был способен с ней в этом соперничать, тоже уже нет в живых.

У Лунгиной, правда, был и более ранний мемуарный опыт – книга «Московские сезоны», написанная по-французски и покорившая Францию в начале 1990-х. Это был «экспортный» вариант воспоминаний, который, очевидно, и стал репетицией устного монолога. Но последний от этого не делается менее уникальным, ведь он велся на другом языке, и в нем нашлось место многому из того, о чем не было рассказано французам.