Чувство вины способно убить. Оно роняет твои представления о себе ниже предела, совместимого с жизнью. Первые дни в тюрьме я не мог ни спать, ни есть. Раньше я неоднократно читал или видел в кино, как человека, первый раз совершившего убийство, рвет, выворачивает наизнанку. Был уверен, что это расхожий литературный штамп. Нет – все так и есть. Организм в такой ситуации блокирует все жизненные функции и запускает режим самоуничтожения.
Вопросом «как дальше жить?» начинался и заканчивался каждый мой день. Но потом биология развернулась в обратном направлении, и сам организм стал подсказывать: как-как, надо попробовать. Просто – жить дальше.
Тюрьма: пересборка
Уголовное дело возбудили по части 3 статьи 264 УК РФ «Нарушение правил дорожного движения, повлекшее смерть». Помощь пострадавшим я стал оказывать сразу, без всяких предварительных условий, но у них были какие-то дальние родственники из криминальных кругов, которые накачивали их уверенностью, что с «этого олигарха» надо требовать больше. Все предшествующие годы я сам прилагал к этому уйму усилий. Я интуитивно использовал эффект «мантии на вырост» («Сначала казаться, а потом быть») – навык, довольно полезный для ведения дел, но теперь сыгравший против меня. Суммы, которую с меня требовали – 8 миллионов рублей, у меня не было даже в самых смелых фантазиях.
В итоге я получил три года. Впрочем, цифра в приговоре меня стала волновать чуть позже. Авария убила во мне «прежнее я» – жесткое, бескомпромиссное, уверенное в своей правоте. Я не стал мягче – тюрьма мягких не любит. Но стал добрее, научился концентрироваться, понимать других, жить с чувством вины – вернее, снижать его до уровня, совместимого с активной жизнью. В тот момент, когда меня лишили возможности распоряжаться своей жизнью и бизнесом, я смог понять, как надо управлять собой – потому что ничего и никого другого под рукой не было.
Тюрьма стала для меня чем-то вроде школы личностного роста – точнее, личностного восстановления. Только лайфхаки я собирал и фиксировал не за партой. В условии физической несвободы очень важно создать систему, в которой ты будешь максимально свободен внутренне. Систему, в которой ты сможешь учиться, действовать, думать и выбирать, несмотря на то что обед, прогулки и сон по расписанию. Я начал собирать себя заново.
Вернуть контроль
Первое ощущение за решеткой – как будто ты свалился в ловчую яму посреди темного леса. Снаружи какое-то движение, топот, рычание. И что будет дальше – неизвестно.
Пенитенциарная система порождает ощущение беспомощности. Такое ощущение специально навязывается извне. Заключенный живет внутри непредсказуемой логики, абсолютной власти внешних сил, которая, как всякая абсолютная власть, почти всегда абсурдна. Непонятно, как, зачем, когда и почему с тобой что-то происходит.
Ощущение усугубляется периодической сменой локаций, внезапной и непредсказуемой: из спецприемника в Тольятти меня перевели в ИВС, из изолятора временного содержания – в следственный изолятор города Сызрань, а оттуда через три дня карантина в СИЗО Самары, так как дело забрали в Главное следственное управление. Только через год я окончательно уехал в колонию под Саратовом. Все это очень разные места, в них отличается не только специфика быта, но, что гораздо важнее, законы взаимодействия с администрацией и другими заключенными. Ко всему постоянно приходится заново адаптироваться. И если в Тольятти меня все знали – я сразу получил прозвище «депутат», – то будущее в Сызрани и тем более в Саратове оставалось туманным.
Для обычного заключенного в тюремной жизни принципиально важны два момента: уважать общее положение и сохранять личные границы. Все, как в обычной жизни, но с поправкой на экстремальные условия и взрывоопасный контингент. Общее положение – что-то вроде «водяного перемирия» в засуху у Киплинга. Все задвигают свои «индивидуальные особенности» куда подальше, что было на воле – не имеет большого значения, важно, какой ты здесь и сейчас. С личными границами тоже все понятно. По мере сил нужно стремиться жить, как монах Шаолиня: всегда быть собранным, не выходить из себя, не расстраиваться, транслировать окружению готовность в любой момент за себя постоять и в то же время быть готовым помочь тем, кому сложнее, чем тебе.
- Как сидят в российских тюрьмах граждане западных стран?
- В российских тюрьмах изобрели новую схему обмана пользователей соцсетей
- Цена насилия в российских тюрьмах будет расти
На этом, эфемерном в общем-то, понятии внутренней силы в тюрьме строятся почти все отношения. Самое трудное и самое главное – не поверить, что твоя беспомощность реальна. Почти как в бизнесе. Ведь смысл любого управленческого действия – преобразование неопределенности в определенность. Тюрьма в этом смысле настоящий полигон самоподготовки, территория тотальной неизвестности. Если компания просто рискует стать банкротом, то в тюрьме проект под названием «Сергей Лекторович» может завершиться навсегда.
Постепенно освоившись, я начал создавать собственный график и режим: скажем, занялся изучением иностранных языков. Супруга привезла мне два учебника по английскому, и каждый день я стал проходить по несколько глав и выполнять домашние задания. Все было относительно спокойно. Тревожное ожидание превратилось в ежедневную работу. Книги, английский, встречи с адвокатом, короткие свидания с близкими, весточки с воли, телевизор. С превращением неопределенности в определенность в тюрьме нужно чувствовать тонкую грань и не переступать ее.
Есть те, кто в погоне за личным идут на сделки с совестью, кто ради быстрого УДО соглашается писать начальству доносы – по понятным причинам, такие люди сильно рискуют своей репутацией и судьбой. Но это их выбор. Вообще-то в тюрьме с ценностями все просто: в любых ситуациях будь человеком, стой за людское (за людей) и не делай ничего плохого. Все фальшивое, наносное сдувается здесь моментально.
Безличное – вочеловечить
Раньше я считал, что армия по призыву – потеря времени (сам я служить не пошел по состоянию здоровья). А в тюрьме осознал, что опыт мужского общежития, совместного жития с совершенно разными людьми – абсолютно бесценный, и для мужчины обязательный. Здесь ты получаешь иной угол зрения, коллективную оптику – то есть перестаешь считать себя центром мироздания, а свой взгляд – единственно возможным. И больше не делишь мир на черное и белое. Стремление судить людей – вредная привычка. Тюремный опыт в этом смысле еще более острый.
В неволе люди все время рядом. Все уже осуждены. И ты видишь их жизнь, их раскаяние, их страдания. Судить уже не получается, скорее, начинаешь сопереживать. У меня этого чувства раньше не было вообще. Были только идеи фикс – радикальные суждения, юношеский максимализм. Легко отпускать фразы типа: «Подонок, мало ему дали, я бы еще пару лет накинул», – когда ты являешься полноценным членом общества, с отменной репутацией и заслуженным положением, а криминальные новости узнаёшь по радио в своей машине с кондиционером. А попробуй ненавидеть конкретного человека глаза в глаза, когда вы находитесь вместе на десяти квадратных метрах и ты уже знаешь всю его историю. Для тебя он теперь не просто абстрактный образ зла, а личность – со своей судьбой, ошибками и решениями.
Осознание дешевизны суда «издалека» произошло не вдруг и не сразу. За несколько месяцев до моего ДТП некто Бабек Хасанов насмерть сбил в Тольятти маленькую девочку. Я сидел в ресторане с друзьями-прокурорами и басил: «Таких надо расстреливать!» Потом мы встретились в СИЗО: «Это ты тот самый?» – «Ну да, я тот самый». Теперь мы с ним мало чем отличались друг от друга. В итоге подружились. В общем, раньше я был юношей жестким и безапелляционным. Например, прежде для меня все, кто был связан с продажей наркотиков, были нелюди. Я их искренне ненавидел, считал, что они конченые мрази, которые убивают общество, молодежь, детей – и был уверен, что их нужно уничтожать всех поголовно. А потом, в камере, я с ними встретился и увидел людей. У каждого была своя история и судьба, в которой он однажды совершил роковую ошибку. Многие раскаивались.
В тюрьме почти никто не играет в карты. Это киношный миф. По крайней мере, я такого не видел ни разу. В карты играют на воле, а там мы играли в шахматы. Иногда по восемнадцать часов в сутки. Я рубился с обнальщиками, угонщиками, воришками. В подвальной камере я познакомился со Славой – наркоманом-крокодильщиком. Это особая категория тюремных граждан, вроде ходячих мертвецов: гниют в режиме реального времени. Срок жизни таких наркоманов – два-три года. Всего несколько месяцев употребления дезоморфина лишают человека шанса на выздоровление. Слава, вероятно, это понимал – почти все время молча лежал на нарах и смотрел в потолок. А тут зачем-то слез.
– Серег, сыграем?
– Сыграем? С тобой? – В камере повисла тишина, ребята заулыбались. – Ну, давай.
А про себя я подумал: «Чем играть-то будешь? От мозгов еще что-то осталось?». Пока я расслабленно передвигал фигуры и разглядывал его гниющие руки, он меня обыграл. Я мотнул от удивления головой и быстро расставил фигуры заново. Сосредоточился. Он снова поставил мат. Мне потребовался еще час, чтобы добиться хотя бы ничьей, и тогда Слава молча встал и ушел на свое место.
На самом деле тюрьмы переполнены осужденными, «заехавшими» по 228-й статье – иногда по делу, иногда по глупости или стечению обстоятельств. Вот только некоторые из историй. Антон. 18-летнему пацану из не очень благополучной семьи, где всем было на него пофиг, дали 11 лет колонии за то, что он перекинул на зону сверток с наркотиками через «запретку». Никто не разбирался, что это правонарушение не имеет к нему лично никакого отношения. Всегда могут появиться какие-то старшие «авторитетные друзья», которые попросят «по-братски» сделать им одолжение. А у него даже ума не хватает понять, как это выглядит с точки зрения Уголовного кодекса. Все – жизнь перечеркнута.
Серега, наркоман из Оренбурга. Когда-то монтировал окна, после стал создателем городского новостного портала, но денег было недостаточно. Решил по-быстрому заработать. Задержали на посту ДПС нашей Жигулевской ГЭС – нашли в машине таблетки из амфетаминовой группы. Получил пять лет. Он часто брал у меня книги по бизнесу, все никак не верил, что можно создать большой бизнес без связей и обмана.
В первые недели именно эти истории – не обязательно наркоманские – помогли мне принять ситуацию, в которой я оказался. Когда в камере сидит вчерашний подросток, парень, который убил отчима, защищая мать от побоев, стыдно лежать и страдать в персональном облаке уныния. А уже позже, спустя полтора месяца после освобождения, парился я в бане с одним из своих товарищей, который работал в прокуратуре. Он рассказывал о деле, в котором участвовал обвинителем. Женщину, судебного пристава, поймали на взятке. В процессе следствия она забеременела – возможно, чтобы уйти от ответственности. И мой приятель, посмеиваясь, рассказывал, что адвокаты просят дать ей по минимуму – шесть лет. А он уверен, что может накинуть по полной, все восемь. Я ему говорю: «Юра, не надо, не рассказывай мне про это».
Он так удивился: «Почему?». Я отвечаю: «Не забывай, что я сам только что оттуда. Я этих людей видел, как тебя сейчас. Для тебя восемь лет – просто цифра, твое личное соревнование. А для нее – жизнь. Ты ведь сейчас ее ломаешь. Взяла она деньги или нет – с точки зрения государства, это ничтожная мелочь. Кого она убила? Какую общественную опасность представляет? Она и так уже смертельно напугана и больше никогда не возьмет взятку, даже если ей дадут условный срок. Тот, кто там не был – вряд ли поймет, что такое «лишних» два года. А ты хвастаешься своими возможностями».
Газета ВЗГЛЯД публикует отрывок из книги «Сначала будет страшно» Сергея Лекторовича.
