230-я годовщина взятия Бастилии – хороший повод вспомнить о том, что говорилось о Великой французской революции в преддверии ее двухсотлетнего юбилея – по историческим меркам совсем недавно. Празднование 200-летия революции в 1989 году во многом было попыткой «закрыть тему», сдав ее в исторический архив, но спустя всего три десятилетия революция обретает совершенно новое прочтение, в том числе и для России.
«Французская революция завершилась» – с этого утверждения начиналась книга «Постижение Французской революции» историка Франсуа Фюре, который еще в 1970-х годах предпринял принципиальную ревизию написанного и сказанного об этом эпохальном событии, разделившем всю мировую историю на «до» и «после». Исходной точкой рассуждения Фюре выступает вполне очевидная мысль: революция знает свое рождение – взятие Бастилии 14 июля 1789 года, но не имеет конца. В сущности, всю историю Франции последующего столетия можно рассматривать как борьбу Революции и Реставрации, сопровождавшуюся регулярными политическими кризисами и новыми революционными вспышками, а затем, уже в ХХ веке, Французская революция становится прообразом для Русской революции 1917 года и последовавших за ней глобальных трансформаций.
«Французская революция – это не только республика. Это и беспредельный залог равенства, и особая форма перемен. Достаточно взглянуть на нее не просто как на национальное явление, а как на образец, выработанный всемирной историей, чтобы отдать должное ее динамизму и силе притяжения. XIX век верил в Республику, ХХ век верит в Революцию. Но оба эти образа основываются тем не менее на одном фундаментальном событии», – в этом пассаже из книги Фюре опять же легко прочитывается хорошо известная формулировка: «есть у революции начало – нет у революции конца».
И все же, утверждал Фюре в 1978 году, Французская революция – это завершенное событие, потому что она стала подлинным рождением французской нации, которая смогла найти место и для древней традиции абсолютизма – ведь Республика унаследовала от Старого порядка принцип центральной административной власти, и для новой традиции демократии. Рассуждая так, Фюре, конечно же, следует за логикой знаменитой книги Алексиса де Токвиля «Старый порядок и Революция», где еще в середине XIXвека была предпринята попытка компромиссного осмысления революции, столь необходимого для французского общества того времени. Революция, утверждал Токвиль, вовсе не была радикальным разрывом со Старым порядком – она лишь быстрее доломала все то, от чего Старый порядок и сам стремился избавиться, но не успел.
«Революция завершилась, потому что Франция вновь обрела свою историю, вернее, смогла примирить обе свои истории, – развивает эту мысль Фюре. – Своеобразность современной Франции заключается не в том, что она перешла от абсолютной монархии к режиму представительной власти или из мира дворян в общество буржуазии. Европа пошла по той же дороге без революций и без якобинцев, хотя французские события могли кое-где ускорять ход дел и рождать последователей… С другой стороны, подобная «уникальность» первого опыта демократии стала, в конце концов, всеобщей».
Эта логика весьма напоминает главную мысль еще одной знаменитой книги – работы Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории»: всеобщая либеральная демократия есть последний и высший этап всего исторического процесса. Очевидно, что при такой постановке вопроса Великая французская революция оказывается событием, эпохальность которого оказывается под вопросом – ведь во многих других странах переход к либеральной демократии действительно не сопровождался подобными потрясениями. Радикальным, но вполне допустимым выводом из этого вполне может стать высказывание в духе постмодернистского визионера Жана Бодрийяра: Великой французской революции не было.
Именно здесь стоит вспомнить об еще одной известной оценке событий 1789 года, приписываемой главе Госсовета Китая Чжоу Эньлаю, который на вопрос некоего французского журналиста «Что вы думаете о Французской революции» якобы ответил: «Еще рано об этом судить». Даже если эта фраза была выдумана британской газетой Guardian в год 200-летия революции (Эньлай к тому моменту уже давно умер), такая формулировка в любом случае лучше предвещала сегодняшние смыслы этого события, чем высоколобые рассуждения Франсуа Фюре. О том, что для французов революция точно не стала всего лишь «местом памяти», совсем недавно напомнили «желтые жилеты», чьи лозунги содержали прямые обращения к событиям и риторике 1789 года. Одно это обстоятельство не позволяет согласиться с утверждением, что Французская революция завершилась, причем не только для Франции.
Нарастающая сегодня по всему миру «антиэлитная волна» действительно провоцирует исторические аналогии, причем не только с Великой французской революцией – достаточно вспомнить, что «арабская весна» 2011 года сразу же была поставлена в один ряд с «весной народов» 1848 года, когда революции охватили задержавшиеся в Старом порядке страны Европы. Но эти интуитивные параллели с событиями прошлого еще требуют правильной интерпретации.
Один из ключей для понимания как Великой французской революции, так и сегодняшней глобальной турбулентности дает мир-системный подход, разработанный Иммануилом Валлерстайном – живым классиком исторической социологии. Третий том его эпопеи «Современная мир-система», во многом посвященный событиям Французской революции, тоже вышел в год ее 200-летия, но тогда, кажется, не привлек большого внимания. Сегодня же самое время обратиться именно к этому толкованию.
Революцию 1789 года, утверждает Валлерстайн, невозможно рассматривать вне контекста борьбы за глобальную гегемонию, которая на протяжении предшествовавшего революции столетия велась между Францией и Англией. После поражения в Семилетней войне, которое привело к потере Францией почти всех ее колоний, отошедших Англии, во французском общественном мнении стало крепнуть представление о нарастающем отставании от главного конкурента. Этому способствовала и неспособность власти к преодолению разрыва.
- Зачем СССР извратил главный праздник Франции
Когда на смену Людовику XV, правившему по принципу «после нас хоть потоп», пришел молодой король Людовик XVI, Франция попыталась перестроить свою экономическую политику в соответствии с главным принципом входившего в тренд либерализма – свободной торговлей. Однако попытка подражать Англии обернулась провалом: ситуация в экономике только ухудшалась. Фатальным ударом стало подписание в 1786 году торгового договора с Англией, который открыл доступ на французский рынок дешевой британской продукции массового спроса. Это решение, повлекшее за собой массовые банкротства французских производителей, имело прямые политические последствия: очередная попытка короля ввести директивным путем новые налоги потерпела фиаско – французы потребовали созыва Генеральных штатов, которые до этого не собирались почти двести лет.
О знаменитом принципе выступивших против британской метрополии американских колонистов «Никаких налогов без представительства» во Франции на тот момент прекрасно знали. Как известно, французская корона поддержала США в их борьбе за независимость, фактически санкционировав участие своих подданных в войне на стороне американцев. Один из них, маркиз де Лафайет, станет первым представителем крупного дворянства, который выступит на стороне третьего сословия во время политического кризиса 1789 года.
Такая интерпретация причин Великой французской революции принципиально снижает известный акцент на распространении идей Просвещения, концентрированным выражением которых стал знаменитый лозунг «Свобода, равенство, братство». При всей значимости для революции той идеологической работы, которую проделали Вольтер и Руссо, нельзя игнорировать экономические реалии. В конечном итоге революция 1789 года стала результатом системных ошибок в экономической политике, цена которых резко повысилась в условиях обострившейся конкуренции на мировых рынках. Это лишь подтверждают последующие события: уже якобинцы были убежденными сторонниками экономического протекционизма, а Наполеон с его системой континентальной блокады был как никто из Людовиков близок к тому, чтобы сломить британскую гегемонию – если бы не решил наказать Россию за ее особое мнение по вопросам торговли с Англией.
Впрочем, провозглашение Франции империей не отменило, а, напротив, закрепило один из главных результатов революции – масштабный переход земли в пользу крестьян. Без этого наполеоновская Франция никогда бы не стала первой в истории воюющей нацией: основу Великой армии составили именно крестьяне, получившие землю, а заодно и возможности быстрого продвижения по карьерной лестнице. В итоге борьбу за гегемонию Франция все же проиграла, но из ядра мировой экономической системы не вылетела.
События, происходившие 230 лет назад во Франции, неожиданным образом резонируют с той ситуацией, в которой сейчас оказалась Россия. Ее включение в борьбу за глобальную гегемонию состоялось в первой половине ХХ века, когда Великобритания уже фактически сложила с себя этот почетный, но недолговечный титул. В качестве одной из держав-победительниц во Второй мировой Советский Союз получил право на вход в глобальное экономическое ядро, однако уже в 1970-х годах резкое замедление развития страны фактически повело ее по совершенно иной, периферийной колее. Демонтаж СССР лишь ускорил движение в этом направлении, хотя в прошлом десятилетии Россия благодаря высоким темпам роста экономики смогла компенсировать значительную часть потерь в экономике и вновь напомнить о себе как о крупном геополитическом игроке.
Новый вызов гегемонии – на сей раз американской – Россия бросила в тот момент, когда эта гегемония уже оказалась оспоренной Китаем с его «экономическим чудом». Но если Китай на протяжении многих лет подтверждает этот вызов высокими темпами роста своей экономики, то Россия фактически уперлась в потолок возможностей прежней модели роста и переживает длительную стагнацию, выхода из которой пока не просматривается. Даже довольно скромные для развивающихся экономик 3% роста ВВП в год сейчас выглядят маловероятным достижением при сохранении существующей экономической политики, основанной на постоянно увеличивающемся изъятии ресурсов у реальных экономических субъектов – предприятий и населения.
Сегодня мы подошли к той опасной черте, где проблемы в экономике сами собой превращаются в политические, причем контролировать или повернуть вспять этот процесс невозможно.
При сохранении, а тем более при наращивании существующего уровня фискального давления на экономику лозунг «Никаких налогов без представительства» прозвучит очень скоро. Здесь стоит вновь обратиться к глобальной «антиэлитной волне». Ее разрастание – не только один из симптомов обострившейся борьбы за гегемонию в капиталистической системе, следствием которого становится возникновение все новых очагов напряженности в разных частях света.
Одновременно происходит еще и слом того «старого доброго» капитализма, основанного на массовом труде – как физическом, так и интеллектуальном. Прекариат – «новый опасный класс» – регулярно пополняется в результате технологического замещения труда, скрывающегося за обтекаемыми словами наподобие пресловутой «цифровизации». Повернуть вспять этот процесс едва ли возможно: те же российские нацпроекты – это отнюдь не стройки первых пятилеток, поглощавшие миллионы избыточных рабочих рук.
Питательная среда для недовольства углубляющимся неравенством и гиперконцентрацией капитала и власти разрастается по всему миру, порождая порой весьма неожиданные формы протеста – экологические, антиклерикальные или, наоборот, подчеркнуто традиционалистские. Пока эта энергия более или менее успешно утилизируется в рамках другого тренда последних лет – политического популизма, лицом которого, в сущности, оказывается та же элита, те ее представители, которые хорошо понимают смысл формулировки «не умеешь обезглавить – возглавь».
Однако борьба за глобальную гегемонию еще далека от завершения, роботы еще ликвидируют без какой-либо компенсации миллионы рабочих мест, а сверхнакопление капитала вообще не имеет пределов. Все это – готовые предпосылки для новой революции, столь же масштабной, как Великая французская. Мир стоит на пороге очень масштабных изменений, которые, скорее всего, будут очень быстрыми и внезапными.
