В этом году Владимиру Федоровичу Одоевскому исполняется 215 лет со дня рождения. Но это не точно – во времена отдаленные год рождения значил гораздо меньше, чем день – да и последний был не самым важным, по сравнению с днем ангела.
Последний, правда, отстоял обычно недалеко от дня рождения, что облегчает его фиксацию – поскольку новорожденного следовало крестить рано, дабы не допустить умереть некрещенным.
Перспектива загробной жизни здесь первенствовала – важно было праздновать небесного патрона и поминать затем покойного и в день смерти, и в день ангела. Не успев родиться, следовало думать о том, как достойно умереть. Нам этот взгляд ныне представляется несколько пессимистичным. Мы стараемся смотреть на мир иначе, но судя по темпам роста потребления антидепрессантов и расцвету рынка психотерапевтов – выходит у нас не очень. Успокаивает только то, что и раньше, кажется, тоже – но иначе.
«По радио поют, что нет причины для тоски – и в этом ее главная причина».
Впрочем, если имя Одоевского вам ни о чем не говорит – то это не удивительно. Он странный классик. Он прожил слишком долгую жизнь, чтобы войти ярким персонажем в эпоху романтизма. Там следовало жить быстро, умереть молодым, оставить после себя массу нереализованных планов и чувство легкого головокружения от того, что бы было, если бы...
В России талант – очень часто талант обещающий.
Кто-то из младших современников Одоевского заметил, что Россия – страна первых томов. Сам Гоголь тому примером, хотя речь шла о нравах научных.
Одоевский успел реализоваться, и тем разочаровывает. Он сказал ровно то, что хотел сказать – и так, как хотел.
Мы, к сожалению, не припишем ему замыслов и открытий, которые могли бы перевернуть мир или хотя бы судьбу России, если бы... Никакого «если» в этой истории нет. Жизнь сыграла с Одоевским честно. Он отыграл все положенные раунды и даже отстоял пару дополнительных.
Мы имеем дело не с замыслами, но с полнотой высказывания.
Его жизнь насаживается на эпохи, которые почти никогда не объединяются в нашем взгляде. В эту игру сыграл Набоков в «Даре», усадив Пушкина в театральные кресла эпохи Чернышевского – но Одоевский действительно был театралом и во времена первой главы «Евгения Онегина», и в то время, когда «Что делать?» уже успело попасть под цензурный запрет.
Нам даже кажется, что это своеобразная проблема России – автору в ней дано по общему правилу совсем немного времени. Он успевает лишь выкрикнуть что-то, стать заметным парой текстов, чтобы затем эпоха ушла – и началось «совсем другое время». Потому в русском пантеоне столь хорошо себя чувствуют авторы, чья звезда горит ярко, но падает быстро.
Он один из великих представителей лучшей породы людей – dilettante. В русской культуре этому слову, как и самому Одоевскому, не повезло.
Дилетант для нас – тот, кто не разбирается в том, о чем берется рассуждать. Нечто сродни профану.
Подобное изменение значения – предсказуемо. Ведь dilettante – это образованный любитель, тот, кто не извлекает дохода из своих занятий, а занимается ими ради них самих, не подчиняясь им, лишь настолько, насколько это способствует развитию его тела и духа. Иными словами, дилетант – идеальный человек в смысле раннего Чинквиченто, то есть придворный Кастильоне при монархе, способном ценить изящное.
И, вопреки ожиданиям, Одоевский именно таковым и был, поскольку дилетанту важнее быть, чем знать. Хотя бы потому, что всего знать невозможно. И потому он хочет знать именно то, что ему действительно важно.
Можно сказать, что дилетант – это любитель. Но даже философия есть в этом смысле – любовь к мудрости, а не специальный род занятий, не профессия. Профессия – это то, что выполняется технично, профессионал не должен любить свое дело – главное, чтобы клиент остался доволен. Он делает продукт, привлекательный с точки зрения соотношения цены и качества. Следовательно, качество не может быть для него самоцелью – для него это не вопрос истины, а вопрос рентабельности.
Потому дилетанта интересует истина, добро и красота, а профессионала – рентабельность и оптимизация расходов.
Дилетант – это тот, кто может оценить профессионала, поскольку понимает, как это сделано и способен отличить действительно стоящее от эффектной поделки.
Одоевский прожил если и не счастливую жизнь, то вполне соответствующую собственным представлениям о счастье – а можем ли мы себе представить лучшее? Он обладал острым взглядом, не поддаваясь увлечениям современности – так, еще задолго до того, как утилитаризм пережил свой пик популярности, он в «Русских ночах» с грустной иронией выписал ему диагноз, показав, что полезность, обращенная в абсолютный критерий, есть смерть. И здесь романтик превращается в реалиста, поскольку романтика Одоевского – это о том, что жизнь больше разума, и если мы готовы ограничить собственную реальность лишь разумным, понимая под последним то, что сейчас вмещается в наш разум, что мы – по произволу своему – сейчас чтим разумным, приравняв его к полезному, то самым полезным будет прекратить собственное страдание, найдя самый безболезненный способ избавиться от себя. Ведь если видеть жизнь только разумной, то разумно – не жить, даже древние греки знали это, однако большинству из них это ничуть не мешало изо всех сил цепляться за жизнь.
В текстах еще молодого Одоевского есть на самом деле глубокая мысль – он не требует перестроить жизнь по рациональным принципам, но использует свой разум, чтобы понять ее, увидеть ее красоту и гармонию. Музыка была общим увлечением романтиков – Одоевский сумел полюбить ее мудро, ценя разумность и сдержанность Баха и научая понимать его других.
Одоевский в свои две трети XIX века успел стать и отцом русской научной фантастики, и первого русского философского романа, и теоретиком и историком музыки. Он умел отчетливо разделять в жизни то, что делается из нужды, от делаемого для себя – и сумел еще более редкую в нашей культуре – войти в ее историю только вторым.
(в соавторстве с Андреем Теслей)
