В гостях у лукоморья

В Гурзуфе я был 10 лет назад. Побывал на даче Чехова, которую он завел, чтобы его не допекали в Ялте. Только сейчас я узнал, что, кроме чеховского пристанища, в Гурзуфе, на территории санатория имени Пушкина, имеется и одноименный музей…

Живописная преамбула

Для меня лукоморье всегда было нечто вроде волшебной страны, в центре которой и расположен дуб с котом

Как обычно, на набережной – импровизированный вернисаж с городскими пейзажами: бело-бордовые домики на поднимающихся к горам мостовых. Продают полотна две тетеньки: одна интеллигентно-татарского вида, другая интеллигентно-славянского.

Каждая расхваливает свой товар, упирая на то, что авторы – члены Союза художников.

– А если бы не член, картина бы хуже смотрелась? – спросил я интеллигентно-татарскую.

Она концентрированно поглядела на меня из-под пестрого платка:

– Я, пока сын не вступил в союз, не успокоилась. Это ж семейная работа: дед выводил мостовую, сын – стены, я – горы, – она показала на стерильно белый домик, в котором немного не хватало душевного тепла. Наверное, потому, что уж очень он корпоративный. – Хотя, с другой стороны, – рассудила она, – ни Пикассо, ни Ван Гог не были никакими членами.

– Почему же, – говорю, – Пикассо был членом коммунистической партии.

– Вам нравится его «Герника»? – подключилась славянская.

– У него все перекроено, – пожал я плечами. – В турецком фильме «Интернационал» двое простых сельских музыкантов, остановившись возле копии «Герники», заметили по поводу ее персонажей: «У них вместо голов – задницы».

– Так искусство вообще не для простых людей, – возразила славянская, обведя рукой небольшую толпу отдыхающих, собравшихся на дискуссию. Те недовольно мигнули.

– А вы не любите Пикассо? – атаковала меня татарская.

– Нет, он разрушитель. Но уважаю.

– А он, кстати, говорят, бывал здесь на даче Чехова, когда она была филиалом Союза художников.

– Пойду посмотрю, не оставил ли он каких следов разрушения, – сказал я и, раскланявшись с элитным клубом ценителей прекрасного, отправился проведать чеховскую дачу.

Ручка с ножками

Обстановку можно было узреть только через внутреннее окно

Запустили на веранду, где группа граждан на скамеечках послушно внимала щекастому бородатому мужчине в светлой ковбойской шляпе.

– …Чехов купил татарскую саклю и участок с выходом на море за три тысячи рублей, – говорил он низким оперным голосом. – Сакля – ничего особенного: три комнаты, а вот бухта со скалой Пушкина – красочная. Чем могли там заниматься двадцатилетние Пушкин и Раевский? Подглядывали за купающимися девушками.

Антон Павлович заявлял, что купил не участок, а целый кусок моря, которое «как человек, тысячу лет смотри на него – не соскучишься». За два дня, 13 и 14 августа 1900 года, он написал здесь пьесу «Три сестры». Скучал по столице. Слово «Москва» в пьесе упоминается 46 раз. Антон Павлович посадил на даче ясень, тополь, березу, желая видеть сезонные обновления природы. Ему не нравились вечнозеленые кипарисы.

Чехов умер на немецком курорте. После очередного приступа кашля доктор, осмотрев писателя, сказал, что жить ему осталось несколько часов. И предложил шампанского. Чехов сам врач и понимал, что оно его убьет. «Как давно я не пил шампанское», – сказал Антон Павлович, приняв бокал, словно Сократ – чашу с цикутой. Писатель осушил его стоя, затем лег и, отвернувшись к стене, сказал: «Я умираю».

Он всю жизнь боролся с пошлостью, но пошлость сумела ему отомстить. Тело его прибыло в Россию в вагоне с надписью: «Для свежих устриц». Хотя у него сказано о себе: «Душа моя от мира и от людей закрыта двумя створками». Похоронен он на Новодевичьем кладбище, напротив могилы Гоголя. В его комнате на даче всегда горит свет – как вечный огонь.

Закончил ковбойский лектор оптимистичнее, сообщив, что рост писателя был 186 см, говорил Антон Павлович зычным басом, пользовался популярностью у девиц, а его поклонниц называли «антоновками». Сам писатель, словно барышня, любил духи и раздавать свои открытки с автографами.

Что касается дома, то до 1953 года он принадлежал Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой. В гостях у нее перебывала куча народу: Шаляпин, Собинов, Козловский. Заезжал Маяковский, сказавший, что ради такой чистоты бросит курить. На 15 минут.

Затем дачу продали художнику Мешкову, а его дочь – Союзу художников СССР. В 1987 году режиссер МХАТа Ефремов отобрал ее у художников. Постоянная экспозиция с 1995-го…

Комната писателя сейчас была закрыта. Обстановку можно было узреть только через внутреннее окно. Выделялись белые перчатки и белая чашка кофе. На столе – бюстик Чехова. Думаю, вряд ли помимо своих открыток он раздавал и бюсты.

Я спросил ковбоя, почему комната заперта, – 10 лет назад мне позволили там пошастать. Лектор ответил, что кто-то из посетителей спер со стола ручку писателя. С тех пор всеми предметами приходится любоваться на расстоянии.

Вероятно, кто-то решил, что ТАКОЙ ручкой точно напишет шедевр. Однако, если ты увел автомобиль Шумахера, это еще не обеспечит первого места в гонках.

Энт русской литературы

Парк роскошный, но много неубранных пожухлых листьев, канал горной речушки замусорен

Оба гурзуфских парка – военного санатория и «Пушкино» – тщательно охраняются. Не проникнешь даже за деньги – только по санаторным карточкам, пропускам или с экскурсией. Моя – в 15.00. Надо заполнить два часа.

Проникаю в парк через боковые ворота классическим шпионским способом: во время вывозки мусора.

Парк роскошный, но много неубранных пожухлых листьев, канал горной речушки замусорен. Стража охраняет хаос! Единственно, фонтан «Ночь» в отличном состоянии. Магнат Губонин купил его в 1889-м на выставке в Вене (копию) и перетащил сюда. Над шарообразным небосводом богиня ночи Никта держит олимпийский факел, а по бокам детишки: Эрос и Гипнос. У Эроса украли стрелы. Вероятно, кто-то невезучий в любви решил вооружиться.

Отправляюсь в Пушкинский музей, расположенный неподалеку. Экскурсовод – кучерявенький парнишка: что-то среднее между Галкиным и Пушкиным.

Он подтвердил, что Александр Сергеевич в 20-летнем возрасте с Раевским наблюдал за купающимися девушками – сестрами любознательного Раевского.

Семья Раевских арендовала этот дом на лето у герцога Ришелье – основателя Одессы. Пушкин накатал обидную эпиграмму на Александра I (между прочим, довольно приличный царь). За это его должны были сослать в Сибирь, но Жуковский с Карамзиным выхлопотали поэту ссылку на юг.

Гурзуфскую трехнедельную «каторгу» Пушкин называл «счастливейшими днями своей жизни» (как полный срок в пансионате).

Тогда же была опубликована его первая книжка – поэма «Руслан и Людмила». А.С. ухлестывал за сестрами Раевскими и подружился с «юным кипарисом», всем посвящая стихи, включая растение. Сейчас это мощный двухсотлетний красавец, похожий на воткнутого в землю гигантского кальмара с десятками щупалец-ветвей.

Но главную легенду экскурсовод приберег напоследок: по последним данным пушкинистов, в соседнем парке – военного санатория – находится дуб, вдохновивший поэта на создание бессмертного «У лукоморья дуб зеленый…». Именно здесь он написал это знаменитое предисловие к уже напечатанной поэме «Руслан и Людмила». И которое, надо сказать, прямого отношения к ней не имеет.

Для меня лукоморье всегда было нечто вроде волшебной страны, в центре которой и расположен дуб с котом. Я никак не предполагал, что это колдовское растение может существовать на самом деле. А странное слово «лукоморье» означает бухту, залив (морской лук, изгиб). Поэтому, кстати, отпали притязания на дуб симферопольцев. Там тоже был Пушкин и тоже есть дуб, но, извините, нет моря. Русалке неоткуда выбраться, чтобы разместиться на ветвях. С фотографией дуба я ознакомился у заведующей научной частью.

Чтобы увидеть его воочию, пришлось снова контрабандно проникать на соседнюю территорию – перелазить за спиной глуховатой уборщицы через решетчатый забор, разделяющий два санатория. Все творческое наследие, блин, поделили!

Если кипарис напоминал кальмара, то легендарный дуб – осьминога. Широченный у основания, с выступами, похожими на глаза, нос и рот. Что-то в нем было от ходячих деревьев из «Властелина колец» – энтов.

Котов, как и везде в Крыму, тоже полно. Некоторые из них вполне могут сойти и за ученых. Со златой цепью труднее. Вокруг, правда, столько охраны, что можно поверить – она где-то рядом.

Внутри это могучее дерево, из которого, по сути, выросла вся великая русская литература, частично сгнило. Хотя надежда на возрождение есть. Дуб надо специально подкармливать. В его дупле я нашел пятак. Пятаком называется и центральная гурзуфская площадь, которой я когда-то посвятил рассказ. Все сошлось. Еще одно дупло я обнаружил в собственном зубе.

Зуб уже запломбировал. Наверное, и литературу можно укрепить. Только надо очень постараться.