Виктор Топоров: Едоки картофеля

Окно возможностей для человека, «пишущего в столбик», не то чтобы расширяется, но в этом окне впервые за долгие годы брезжит лучик надежды.

Иосиф Бродский, небезосновательно полагавший себя если не министром культуры США, то как минимум министром поэзии, высказывал в свое время безумное (в силу своей универсальности) пожелание, чтобы антология современной поэзии лежала на тумбочке в каждом гостиничном номере – то ли рядом с Библией, то ли вместо нее.

К вопросу о «рядом или вместо» мы еще вернемся (он не столь кощунствен и не так безумен, как может показаться). Внедрение «силовыми методами» поэзии – немодной и непопулярной во всем мире – можно (абстрагируясь от масштабов явления) сравнить с насаждением в России XVIII века картофеля; но ведь окончательный результат оказался неплох, не правда ли?

Читая чужие опубликованные стихи, каждый пишущий задавался вопросом: «Почему это печатают, а мое – нет?

Картофель стал не столько эрзацем, сколько дублером хлеба. В начале 1990-х килограмм картофеля стоил у нас столько же, сколько килограмм бананов, что свидетельствовало, разумеется, о диком перекосе не только торговли, но и всей экономики, но и всей нашей жизни.

С «поэтическим хлебом» дело обстояло, увы, еще хуже: ему повсеместно предпочитали «бананы».

Прожив долгую жизнь, я наблюдал несколько всплесков интереса к поэзии: полуподпольный в 1950-е, полуофициальный в 1960-е, вновь полуподпольный в первой половине 1980-х и стихийно свободный во второй половине того же десятилетия.

А вот с распадом СССР (хотя и не обязательно вследствие его) настала долгая и едва ли не фатальная пауза. Я много размышлял о ней и о ее причинах (да и о причинах предыдущих «промежутков», по тыняновскому выражению, тоже).

Размышляя, поневоле сравнивал я поэзию с классической музыкой: почему вторая живет и здравствует, а первая если и не умерла, то вот-вот?..

Ответ (на первую часть вопроса) пришел такой: дело в советской системе детского музыкального образования – кружки в домах и дворцах пионеров, музыкальные школы, всевозможные конкурсы и концерты юных исполнителей и целых коллективов.

Все это ничего или практически ничего не стоило родителям, кроме покупки «инструмента» и порой «концертного платья», и я прекрасно помню комнаты в коммуналках, в каждой из которых жили втроем или вчетвером – и находили при этом место для пианино фабрики «Красный Октябрь», а то и для какого-нибудь трофейного рояля.

(Не говоря уж об очевидной нелепости самой затеи – вывозить из побежденной Германии трофейный рояль – и начинать учить ребенка музыке именно и как раз поэтому.)

Музыкальное образование получили у нас миллионы; виртуозами стали считаные десятки, может быть, сотни; профессиональными музыкантами (и преподавателями музыки) – десятки тысяч. А куда подевались миллионы?

Они стали постоянными посетителями (чаще, естественно, посетительницами) филармоний и музыкальных театров – посетителями не просто постоянными, но и вполне способными отличить гений от таланта, а талант от мастеровитой посредственности, да и сформировать собственную систему (и градацию) вкусовых музыкальных предпочтений. Они давно уже не музицировали даже для родных и друзей, давно не садились за пианино хотя бы на полчаса, а в филармонию все равно ходили.

Миллионы изучали (и изучили!) устную и письменную гармонию, устное и письменное сольфеджио! Сотни тысяч покупали и разбирали ноты! Музыкальная грамотность, разумеется, не была поголовной, но отставала от гипотетической стопроцентной разве что на порядок!

В поэзии, конечно же, не было ничего подобного. Но это отнюдь не значит, что не было вообще ничего. Что-то было.

Что-то из того, что катастрофически отсутствует в наши дни.

Иосиф Бродский, небезосновательно полагавший себя если не министром культуры США, то как минимум министром поэзии(фото:zn.ua)

Изучению поэзии отводилось довольно много времени в школьной программе. Научиться отличать ямб от хорея и освоить систему тропов можно было прямо за партой.

Стихи регулярно звучали по радио (в «ящике» им места уже не нашлось). С сольными концертами выступали чтецы-декламаторы, специализирующиеся исключительно на поэзии, имена их – Ларионов, Сомов, Елисеев – гремели.

К поэзии человек приходит (если приходит) в более позднем возрасте, чем к музыке, – начиная, как правило, с подросткового. Обычно это совпадает с периодом первой влюбленности. Поэтому кружки юных поэтов и тогда были редкостью (по одному-два на миллионный город), а вот в вузах – и в гуманитарных, и в технических – существовали бесчисленные ЛИТО.

(Мне было 11 лет, когда во дворе Горного института сожгли сборник стихов участников тамошнего ЛИТО под руководством покойного Глеба Семенова – ЛИТО, из которого, как считается до сих пор, вышла чуть ли не вся ленинградская поэзия.

Сожгли из-за стихотворения Лидии Гладкой – первой и нынешней жены Глеба Горбовского – с протестом против подавления венгерского восстания 1956 года. Любопытно, что в это ЛИТО хотел было поступить юный Бродский, но руководитель не принял его, сочтя бездарью и скандалистом. Главной поэтической надеждой города Семенов считал Сашу Кушнера.)

Неисчислимое число «взрослых» ЛИТО возникло позже – и в основном как форма литературного приработка (и не в последнюю очередь самоутверждения) «профессиональных поэтов», которых только на территории тогдашней РСФСР насчитывалась если не дивизия, то бригада. Но, так или иначе, они возникли и существовали едва ли не повсеместно – со своей официальной иерархией и даже со своим гамбургским счетом.

В одних ЛИТО было весело, в других – интересно, в третьих – перспективно (такими руководили обычно журнальные редакторы и мелкие союзписательские начальники).

Хорошо помню, скажем, бурный (закончившийся разрывом) спор двух руководительниц ЛИТО (я приятельствовал с обеими): одна предоставляла своим питомцам полную свободу поэтического высказывания; другая называла ее дурой и провокаторшей и предъявляла к своим воспитанникам требования советской цензуры, причем даже в ужесточенном варианте: «Уж лучше я убью в них поэтов, чем погублю их как людей!»

Любителям классической музыки и в этом плане было полегче: с сумбуром вместо музыки здесь тоже боролись, но не искореняли его на уровне этюдов Черни.

(Отдельный анекдотический случай: как-то мне предложили «взять» поэтическое ЛИТО на весьма привлекательных финансовых условиях и гарантируя полное невмешательство как в состав участников, так и в свободу самовыражения. Имелась, однако, и закавыка: ЛИТО задумали учредить в Доме слепых и для его открытия будущему руководителю надо было найти как минимум трех слабовидящих стихотворцев.)

Профессиональные поэты (а начиная с какого-то момента и полупрофессиональные) «ходили в народ» – в фабрично-заводскую (в обеденный перерыв), в солдатскую, в школьную и студенческую массу. Стихи звучали (да и слагались) в основном бездарные, но в самой этой бездарности была определенная градация (спор шел об оттенках дерьма, сказал бы я сам в другом контексте, но тем не менее): ценилась прежде всего искренность, на втором месте шел напор, на третьем – аллюзионность (в общем и целом невинная), на четвертом – эротическая аура, подчас, наоборот, довольно рискованная.

И практически на каждом выступлении к очередному горе-профессионалу подходил какой-нибудь начинающий и робко просил посмотреть «первые пробы пера». Профессионал, который уже успел честно отработать свои 13 рублей и ему не терпелось «отметить» это событие, отделывался от новичка, приглашая его «для начала послушать» к себе в ЛИТО…

Хвастливую декларацию Евтушенко: «Стихи читает чуть не вся Россия – и чуть не пол-России пишет их!» – я еще в 1960-е переиначил на куда более справедливое: «Стихи читает чуть не пол-России – и чуть не вся Россия пишет их».

Причем, читая чужие опубликованные стихи (кроме любимых или как минимум знаменитых), каждый пишущий задавался одним-единственным – остро неактуальным сегодня – вопросом: «Почему это печатают, а мое – нет? Чем я хуже?»

Но и сам этот вопрос опосредованно способствовал развитию «очень варварского, но верного взгляда» на вещи в поэзии. А если даже и неверного?..

На занятиях ЛИТО, да и в перерывах между еженедельными, как правило, занятиями, шла интенсивная работа по выработке некоего поэтического консенсуса: «Ура! Он назвал меня третьим поэтом нашего ЛИТО – после себя и Васи. И сказал, что я талантливее Васи, вот только техника у меня пока хромает».

А если «третий поэт ЛИТО» оказывался женщиной, он мучительно долго выбирал между Зямой (первым поэтом) и Васей; «залетал» от одного и выходил замуж за другого, в процессе выбора и залета путаясь и с «пятым поэтом», и – чаще всего – с руководителем объединения; и как минимум три машинописных сборника стихов о неразделенной любви пополняли «сам-себя-издат» (категорически не путать с самиздатом, в котором – и вокруг которого – происходило, впрочем, ровно то же самое).

В советское время был анекдот о зарубежных гастролях Клуба веселых и находчивых: «Веселые вернулись на родину, а находчивые попросили политического убежища за границей».

Из поэзии и веселых, и находчивых вымывало волнами. И не только (и не обязательно) за границу. И не только в массовидные занятия поэтическим переводам, обеспечивающие типографское существование (пусть и под чужим именем) твоим творческим вдохновениям и восторгам.

Вымывало прежде всего в бардовскую (самодеятельную) песню. И – лет пятнадцать спустя – в рок-песню.

Первый удар (бардовский) перевел поэтов на положение маргиналов. Второй (роковый; но и роковой, конечно, тоже) – на положение последних приверженцев давным-давно вышедшей из моды ролевой игры.

Что само по себе было бы, по нашим грехам, и не так уж скверно, не ведись ролевая игра в поэзию на каждой «площадке» и в каждом темном углу по своим (несуразным, а то и просто немыслимым) правилам.

(Потому что в музыкальных школах по всей стране учили в общем и целом одному и тому же. Тогда как каждый руководитель любого ЛИТО сходил – и сходит – с ума по-своему.)

Правда, с какого-то времени объявили себя поэтами сами рок-певцы. И определенная правота в этом есть: на роль «рядом с Библией или вместо нее» претендуют в последние четверть века именно и только они.
Да и башня из моржовой кости высится нынче там же.
Но ведь и не о них речь.
А о ком?
А о чем?
Ну, не знаю.
О том, что поэзия не есть музыка? И об этом тоже.