К концу второго месяца после гибели пресловутого Джорджа Флойда волны расовой истерии в США, кругами расходящиеся по европейскому миру, не готовы уняться. Даже если уличные бесчинства 2020-го затихнут, понятно, что происходящее – не просто беспорядки, а начало по сути революции, меняющей если не политическую, то идеологическую систему американской нации.

Революцией американские отцы-основатели, европейские просветители, а за ними (хоть с оговорками) и марксисты называли войну за независимость североамериканских колоний от британской короны. Элементы буржуазной революции марксисты искали и в войне Севера и Юга, хотя фактически это было столкновение двух белых субэтносов. Нынешним американским левым ближе марксистский подход, но в новом издании: история борьбы против эксплуатации человека человеком предстает историей ниспровержения «мира белых цисгендерных мужчин».

Сегодня радужный извод левизны, что в последние 20-30 лет утверждался в Америке в качестве силы, претендующей на лидерство, стал силой безальтернативной. Тот, кто пытается ей возражать хотя бы с позиций, что были вчера пускай непопулярными, но кондиционными, теперь предстает изгоем и public enemy. Нечто похожее неоднократно проходилось и Россией.

К творящемуся с Соединенными Штатами можно относиться по-разному. Главное – относиться рационально. То есть осмысленно. Прежде всего наглядный пример американских событий позволяет лучше понять и собственную историю, вычленить нечто общее для революционных процессов, пускай неутешительное для романтизаторов революции.

Здесь можно просто идти по пунктам. Так, революция – это далеко зашедшая общественная истерика. Психологический механизм революции не позволяет остановиться и тем более повернуть назад: «За что боролись?! За что мы умирали, а некоторые даже умерли совсем?». Хотя подавляющее большинство революционной массы и даже ее верховодов по сути ни за что не борется. Их несет потоком, они лишь разделяют общие эйфорию и злоключения.

Зато меняется восприятие прошлого. Изрядное число людей, вовлеченных в революцию, уверяются, будто бы они давно уже думали именно так и «всё понимали». И революционный бант на себя нацепляют самые неожиданные персонажи, причем не только из лицемерия.

Заводилами революции выступают отнюдь не сирые и убогие. Как правило, ее застрельщики – это люди, у которых всё довольно хорошо, включая представителей самой верхушки. Ситуативно ими может двигать страх («выборы проиграем», «дело возбудили», «на фронт отправят», «вчера было рано, завтра будет поздно»). Однако прежде всего на отчаянную игру их толкает желание большего успеха, большего самоутверждения, усиленное завиральными идеями, на разработку и усвоение коих тоже сил достало не от тяжелой жизни.

Разумеется, к примеру, в СССР, стране маргиналов, какой-нибудь либеральный профессор 80-х, заеденный бытом, или цэковский покровитель перестройки были социальными пародиями на своих двойников начала ХХ века. И наоборот: рядовой либеральный искатель второй половины XIX столетия – допустим, вольнодумствующий попович – влачил по меркам даже сегодняшнего студента существование скудное, едва подсвеченное просвещением. Но в сравнении с отцом – сельским священником, дедом-дьячком такой молодой идеалист являлся избалованной столичной штучкой.

А уж нынешние гендерно-расовые мирабо из университетских кампусов зачастую с жиру бесятся в самом буквальном, бодипозитивном смысле. И стоят за ними люди гораздо более серьезные.

Далее. Для революции важна апелляция к мукам и крови несправедливо обиженных (таких достанет и горстки, эти жертвы могут быть вообще придуманы). Но еще важнее постоянная отсылка к массовым страданиям низов. Причем низов предельных, беднейшего или вообще деклассированного элемента, каковой на деле составляет в обществе лишь меньшинство, но в запале изображается большинством и солью народа. Бунты низов полезны, чтобы снести систему. Из низов хорошо вербовать бойцов, которые «умрут совсем». Но сознательными корпускулами революции что по-эсеровски, что по-большевистски, что, кстати, по-петлюровски были отнюдь не безлошадники и не чернорабочие.

В зазеркальном же СССР, на его перестроечном исходе, эгалитаризм остался не в чести: многим в самом деле захотелось называться господами, хотя бы как в Польше и даже в Грузии. Новой революционной пропаганде следовало делать упор не на социальное неравенство, а на некузявость советской жизни всех слоев общества: «Кому на Руси жить хорошо? Да никому!». Но и тогда демагоги разглагольствовали про невероятные номенклатурные привилегии (на деле сиротские, раздражавшие самих обладателей), сильно преувеличивали фортуну «подпольных советских миллионеров», а журналисты-душещипатели поднаторели поминать «малообеспеченные семьи», советские дома инвалидов (действительно страшные) и бомжей (тогда, по правде, еще малочисленных).

В случае с США уловка про «мир голодных и рабов» доведена до карикатурной откровенности: большинство нации должно каяться за пригнетение сугубого меньшинства, по преимуществу неактуальное или надуманное. При этом большинство должно себя опустить на уровень этого меньшинства. «Нерасисты» обязаны отказаться от своих героев, которые несимпатичны или непонятны новоявленным «гегемонам», от собственного общественного согласия (Север должен додавить Юг), от культурных норм (нужно умиляться золотому гробу на колесиках и считать погромы и грабежи общественно одобряемой практикой). Более того: белые, как было известно еще до всех событий, в отличие от небелых, не имеют права «апроприировать чужую культуру» (а что попадет под это понятие – вопрос весьма нездоровой фантазии). То есть белые должны оказаться в положении черных второго сорта. Дело доходит не просто до отзеркаленного расизма, но уже до какой-то антиевгеники: успешный человек – это плохой человек, даже если он успешен в математике!

Наконец, революция – это всегда сильнейшее иностранное вмешательство и выгоды держав-конкурентов. Даже после искоренения свидетельств и свидетелей, откровенно антирусская роль в российской революции всяческой заграницы настолько явна, что сегодняшние идейные наследники коммунистов вынуждены объявлять их не революционерами, а контрреволюционерами. (Здесь необольшевики до смешного сходятся с перестроечными либералами – и если бы только в этом!) Ныне, когда великие державы ХХ века давно отыграли в игру «Звери в яме» и очередь дошла до Америки, попросту жутко предполагать, какого рода игроки способны делать ставки.

Глядя на радужную революцию, захлестнувшую Запад, вроде бы можно если не позлорадствовать, то просчитать российские выгоды. Многие с довольством рассуждают, что наконец-то дожили до «перестройки в США», но считывают отчего-то лишь аналогии с концом соцлагеря.

Мне и самому, задолго до всяких BLM, привычно вспоминаются слова кардинала Мазарини из любимой мною пьесы Дюма: «Так пускай топят свои корабли, из обломков которых мы сколотим собственный флот!». Однако Джордж Буш-старший, например, желал, разумеется, ослабить Советский Союз, но его распада скорее опасался. А разумные люди в России сегодня вспоминают, что революция имеет тенденцию к экспорту. Сегодня западное левачество, ставшее официозом, шутовски вывешивает радужные флаги на зданиях своих посольств в Москве, а завтра, глядишь, начнет демонстрировать флаги в ином, более угрюмом смысле, обратившись к войнам за гендерное просвещение.

Тем не менее первейший из вопросов, связанных с нарастающей американской смутой, состоит даже не в том, станет ли нам лучше от этого безумия. Он в том, не погружаемся ли мы в безумие схожее. А ведь погружаемся.