«Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса». Российские либералы все сильнее стремятся приблизиться к воплощению марксовой максимы в жизнь. Но такой фарс он вряд ли мог себе представить.
100-летие революции показало очень интересный социальный срез. В целом событие осталось малозаметным везде, кроме, пожалуй, академической среды. И тут можно обратить внимание на вышедшую в канун юбилея книгу Михаила Зыгаря* «Империя должна умереть», где автору блестяще удалось выразить в некоторой степени симптомы всей безнадежности российских праволиберальных кругов и людей, симпатизирующих им.
Дело тут вовсе не в фактической составляющей. На мой взгляд, это одна из самых замечательных работ в популярном изложении по теме русской революции. Все возможные претензии по поводу научно-исторической части можно вынести за скобки после пояснения автора, что он не историк, а журналист, а заодно и делает необходимые оговорки по поводу формата повествования. Впервые за долгое время появилась легко читаемая книга, где нет теории заговора и неоправданной ностальгии, к тому же с интересно выстроенным повествованием.
Однако портит впечатление одна навязываемая автором идея, которая, к сожалению, даже у не очень внимательного читателя сведет все сложные переплетения судеб героев и событий той эпохи к одной мысли: «Всё как сейчас».
История в целом крайне опасна как политический инструмент в том, что касается построения идентичностей. Опасна даже не столько простыми манипуляциями, а неотвратимым обаянием некоторых персонажей и непреодолимым желанием провести наиболее грубую аналогию с сегодняшним днем. И опасность эта больше для тех, кто сравнивает.
Аналогии с ситуациями из прошлого абсолютно естественны для обществ разных стран и эпох. Что характерно, в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» Маркс пишет о том, что деятели Великой Французской революции воскрешали образы Римской республики и «в римском костюме и с римскими фразами на устах» осуществляли задачу своего времени. В XVII веке Английская революция была полна отсылок к ветхозаветной истории. И когда эти параллели выполняли свою историческую роль, от них отказывались и более не прибегали.
Таким же образом интересно смотреть на российские события 1917 года с точки зрения того, как политические и военные деятели руководствовались образами Великой Французской революции.
Год назад одни мои московские друзья в разговоре про эмиграцию сказали мне, что у них ощущение, что они живут на чемоданах и готовы уехать в любой момент. Это мечтание о безадресной эмиграции, ощущение тонущего корабля и непонимания своего места в обществе подкрепляется историческими аналогиями, где в итоге кто-то уехал и обрек себя на вечную романтическую тоску, а кто-то остался и обязательно попал в молох репрессий.
Будучи неплохо устроены материально, активно участвуя в культурной жизни столицы, им приятно проводить параллели с переживаниями авторов дневников, людей их круга интересов столетней давности. И в этом они явно не одиноки.
Эмиграцию рассматривают как возможный новый исход, потерю Родины, в том романтическом значении, в котором она была воспета и увековечена, но не такой, какой она была. И еще в меньшей степени присутствует осознание того, что мир сильно изменился, что теперь без серьезного усилия над собой и вовсе невозможно откуда-то уехать насовсем, будучи оторванным от политического и культурного контекста.
Даже для венесуэльцев, которые сейчас рассеяны по всей Южной Америке, исход из страны не видится такой трагедией, как для потенциальных новых русских эмигрантов. Миллионы граждан Венесуэлы за рубежом не увеличили количество разговоров о венесуэльской душе или об особом пути нефтяной державы. Увеличилось количество венесуэльских гастрономических заведений и частота встречаемости их характерного акцента. Кто-то намерен вернуться назад в случае, если политическая ситуация изменится, кто-то решил остаться там, куда приехал.
Проводя прямую аналогию с прошлым, нужно понимать, что с сюжетом знакомы все. И если окружающим видно, что кто-то взял на себя роль Наполеона, значит, он устроит свой госпереворот, при этом также будет абсолютно ясно, кого нужно устранить, чтобы все не пошло по известному сюжету.
Возвращаясь к книге Зыгаря, замечу, что ее аудитория явно ассоциирует себя (к этому читателя подводит сам текст) с теми, кто, будучи недоволен царской властью, выражал свое несогласие, но при этом чурался радикально настроенных групп. История последующих лет показывает, что как раз многие из них, не имея четкой политической позиции или примыкая к сомнительным движениям, и пали жертвой последующих репрессий, либо замкнувшись ушли насовсем из политической жизни во внутреннюю эмиграцию, либо в эмиграцию внешнюю.
Столь чуткие к круглым датам, воскрешающим призраки прошлого, я уверен, что с приближением 2037 года читатели Зыгаря все более будут грезить репрессиями, пытаясь углядеть их черты в пейзаже повседневности.Российская либеральная интеллигенция ждет новых репрессий, она пестует исторический параллелизм, в котором идентифицирует себя с жертвами, и вместо того, чтобы делать из них героев, как поступали революционеры с жертвами царского политического террора, они пытаются подражать им в пассивности и ожидании того, что за ними придут. Это не дух борьбы, это культивирование страха и готовности положить голову на плаху первого же тирана. Только вот тиран все не приходит.
«Воскрешение мертвых служило для возвеличения новой борьбы, а не для пародирования старой, служило для того, чтобы возвеличить данную задачу в воображении, а не для того, чтобы увильнуть от ее разрешения в действительности, – для того, чтобы найти снова дух революции, а не для того, чтобы заставить снова бродить ее призрак». Сейчас же ищут дух революции не для победы, а для окончательного проигрыша, чтобы доказать правоту своих ощущений.
Либералам важно оказаться в диктатуре, чтобы состояться в своем подражании своим героям.
* Признан(а) в РФ иностранным агентом
