В этот день в 1840 году родился на свет один из самых ярких возмутителей русских умов – Дмитрий Писарев. Он утонул в возрасте 27 лет, купаясь на рижском взморье, но успел пережить взлет, общероссийскую известность, полноценную славу (хотя и со специфически скандальным привкусом), а потом и разочарование публики.
В лице Писарева перед нами – большая жизнь, прожитая за несколько лет.
Сам он говорил, что счастливейшими годами его жизни – по крайней мере, с литературной точки зрения – были годы заключения в Петропавловской крепости. Там он мог безгранично читать и писать, не отвлекаясь ни на что прочее, переживая бурные интеллектуальные романы с их очарованием и сладкой горечью разрывов.
Как и положено русским мальчикам, он искал жизнь в словах, принимая литературу за реальность. Он веровал в позитивизм и утилитаризм, как другие русские мальчики веровали в Бога или в Маркса.
В этом смысле трудно найти что-то менее утилитарное и прагматичное, чем такого рода вера. Это очарование собственной «реалистичностью», влюбленность в «отсутствие иллюзий», суровый прагматизм с юношеским пушком над верхней губой – и ожиданием, что этот образ отзовется влюбленным взглядом кузины.
В каком-то смысле его игра удалась: все, кто окончил советскую школу, помнят оживляющий эффект от его текстов, сменяющих унылое бормотание Николая Гавриловича и Николая Александровича.
Для советского школьника он был и первым уроком нигилизма, опытом ниспровержения кумиров – и тем, кто отчетливо показывал, что тебе есть место в истории.
Максимализм, неприятие всяких компромиссов – с одновременным воспеванием самостоятельной личности – все это было по существу выражением подросткового взгляда на мир, который был освящен учебником литературы.
Оговорки, которые делал учебник, не спасали. Огонь восклицаний пробивал сквозь любые предохранительные предисловия и комментарии. Учебник школьный и университетский роднили Писарева с Чернышевским, но текст, который прочитывался, говорил о том, что между ними нет почти ничего общего.
От Чернышевского хотелось спать, Писарев был свой – про свободу, про бунт, про говорение дерзостей, про ощущение себя взрослым. Про то, что тебе есть что сказать этому миру – и выкрикнуть это ему в лицо. И про уверенность, что мир утрется, потому что это – правда.
Советский учебник, сближая Писарева с Чернышевским и Добролюбовым, подспудно утверждал, что при всех различиях – они об одном. Но ощущение от текста оказывалось правдивее официальных формул: там, где некрасовский «Современник» отшатывался от «Отцов и детей», Писарев радостно приветствовал Базарова.
Писарев был не про социализм, не про коллективность, а с точностью до наоборот – про индивидуальную свободу, про женскую эмансипацию, про социал-дарвинизм, про превосходство белой расы, про одиночество «реалистов» посреди мира невежественных обывателей. История про кризис взросления – когда кажется, что мир тебя не понимает.
Писарев был человеком удивительной чистоты – если угодно, он никогда не повзрослел. И это – не недостаток. По крайней мере, с точки зрения читателя.
Сам он мучился и переживал из-за этой своей затянувшейся подростковости – многолетнего наивного и целомудренного романа с кузиной, словно списанного из старого романа времен молодости его матушки, и тяжелого романа с Марко Вовчок, где роль эмансипатора подходила скорее противоположной стороне.
Он был очень искренним и ранимым, говорившим то, что он думает и принимавшим маску прагматизма не как личину, а как свой лик. Даже когда он обманывался перед собой (а делал он это постоянно), он делал это искренне. Его самообман не был игрой в ускользание, полусознательной попыткой обмануть себя, подставить себе в качестве зеркала готовое изображение.
Собственно говоря, он не знал – кто он, у него не было готового ответа на этот вопрос. И он искренне искал себя там, где мог – в умных книжках, которым доверял всецело.
И это обеспечивает ему бессмертие – несколько же неловкое, как и чувство, возникающее при чтении юношеских дневников.
Писарев – идеальное выражение чистой, наивной молодости – в том числе в своей безграничной вере в ум, разум, рациональные аргументы. Еще не выучившийся печальной истине, что рациональными аргументами можно вертеть как угодно. Еще не знающий, что такое рационализация.
И в этом смысле способность оценить, понять прелесть Писарева – важный критерий. Не в плане согласиться с ним, но восхититься чистосердечием, простотой порыва. То есть, расставшись с собственным максимализмом, не предать его, а оставить в прошлом, как часть своей жизни – той, которая образует тебя в настоящем.
Возвращаясь к «прагматизму» Писарева, надобно сказать, что прагматиком он был только на словах, в отличие от тех, кто его окружал.Так, издатель и редактор «Русского Слова» и «Дела» Благосветлов дарил Писареву ощущение признанности и человеческого тепла, существенно экономя на гонорарах и подстегивая писательскую активность через потакание его любви к карточной игре.
Но и это прагматизм для начинающих – с подлинными прагматиками Писарев столкнулся, когда ушел в «Отечественные записки» Некрасова и Щедрина. Этим крокодилам рода человеческого не было нужды провозглашать свой прагматизм – они практиковали его ежеминутно. И среди этих подлинных прагматиков Писарев, разумеется, так и не стал своим.
Писарев – целиком про романтику, про цинизм как защиту от реального мира, способность укрыться за видимой расчетливостью, дабы сохранить искреннюю, книжную, совершенную наивность – из тех, что доступна умному, образованному человеку XIX века.
Писарев потому до сих пор звучит для нас, что он говорит от чистого сердца, обнаженного в своей показной расчетливости, смешного в своей предумышленности. Он был прекрасным русским мальчиком Достоевского – и в этом смысле совечен великой русской литературе.
И очень жаль, что теперь таких почти не делают. Последний выпуск, говорят, был во времена «Кино» и алюминиевых огурцов.
(в соавторстве с Андреем Тесля)
