В мае 1968 года, когда на берегах Влтавы бурлила Пражская весна, у нас черемухой зацветала своя, уральская.
Ад наступает незаметно, когда становится невозможной любовь
Было мне тогда двадцать лет. И я был влюблен. Меня лихорадило – бросало от огня к холоду и обратно в огонь. И все, что творилось вокруг и в целом мире, воспринималось мною сквозь «магический кристалл» наших с ней отношений.
Я учился на втором курсе. Студенты-историки, как водится, своевольничали и много говорили между собой о «лице социализма». В коридорах факультета веял долетавший издалека ветерок Праги. Как-то попала мне в руки подшивка «Руде право».
Я зашел с газетой в аудиторию и стал торопливо листать и рассматривать, потом, пользуясь славянским родством, пытался что-то прочесть. Со второй страницы пошло лучше, с третьей я понимал половину, остальное додумывал.
Наконец притомился и стал просто разглядывать фотографии. На одной из них, размером в полстраницы, помещалась снятая во весь рост девушка. Она стояла спиной к фотографу с рассыпанными по плечам кудрями, обернувшись с манящей улыбкой.
И она была нагой от волос и до пят. Над снимком располагалась крупная надпись «Красота без вуали». Внизу – адрес заведения в Праге и, кажется, цена входного билета.
Помню, меня взволновало лицо девушки. Она хоть и улыбалась, стараясь казаться веселой, но сквозь гримасу проглядывали робость, смущение и детский испуг. Было видно, что прилюдно стоять «без вуали» еще внове ей, что природная стыдливость не совсем еще оставила младенческую душу, что перед зрителями представала не жрица любви, а бедная жертва чьей-то злой похоти и поганства.
Я быстрее сложил газету – не потому, что мне не хотелось смотреть на девушку, нет, ее глаза еще долго вспоминались потом – но побоявшись, что подойдет кто-нибудь из друзей, увидит и уличит меня в постыдном подсматривании. Мне стало досадно и гадко, как если бы на месте той пражской девушки оказалась однокурсница или сама возлюбленная моя.
Почему, задавал я себе наивные вопросы, отмена запретов одним оборачивается дозволением делать всякие гадости и принуждать к гадостям, а другим – подвергаться принуждению? Кто распоясывает человека от поклонения красоте, от уважения к себе подобному, от сочувствия к слабым и позволяет услаждаться их покорностью и унижением?
Как получилось, что реабилитируется и признается допустимым то низкое и животное, что прежде скрывали и чего стыдились? Вот только-только забрезжило манящей свободой – и тут же потребовались забавы, которыми попираются невинность и стыд, прелестное полудетское существо выставляется к позорному столбу на потеху зверинцу, на возбуждение старческого бессилия.
Тогда я еще не знал современных оправданий насилия порочностью самих насилуемых, якобы врожденным желанием распинаться у шеста, наслаждаясь собственным бесстыдством и легким заработком. Но и тогда, и сейчас нахожу в этом зрелище нечто садистское, импотентное, чуждое и мерзкое для пылкой юности и подлинной мужской силы, жаждущих любви, страсти, а не порока.
По-иному показалось мне после той газеты все происходившее в Праге. Холодок отторжения и брезгливости от буржуазных «свобод без вуали», будивших в человеке блудливую обезьяну, темного зверя, безразличного к чувствам другого, остудил наивно-восторженные мечтания. И помог на многое посмотреть другими глазами.Пять лет назад довелось и мне оказаться в Праге. Несмотря на позднюю осень, город полнился гомоном приезжих со всей земли. Из-за толкотни на Карловом мосту, если не остеречься, запросто можно было полететь в реку. Всюду пили и ели. Местная пресса сообщала, что в Праге, да и вообще в Чехии, процветает секс-туризм, многие иностранцы едут «за этим».
Для блудников здесь, как и в Амстердаме, средоточие мира. Мефистофелю незачем подписывать контракт с каждым: хватит договора с турагентствами и хозяевами сети разврата. В конце такой свободы – рабство и ад.
Ах да, мы же не верим ни в рай, ни в ад! Не будьте наивными. Ад наступает незаметно, он в самом человеке, когда становится невозможной любовь, без надобности подвиг, как и любое другое доброе движение души, и нельзя уже ничего исправить.
Когда засыпают в уверенности, что достигли вершин разумности и рационализма, что путь человечества благополучно завершился и никакие поиски Бога и веры ему больше не потребуются и не угрожают.
