Официальную программу фестиваля открыл концерт Национального оркестра Франции. Дирижер Риккардо Мути представил монопрограмму, посвященную музыке Франца Шуберта. Следом выступил Уральский академический филармонический оркестр, исполнивший под руководством Дмитрия Лисса две симфонии Николая Мясковского.

Шуберт на воде

Странное решение – проводить фестиваль в Колонном зале Дома союзов, с неизбывной памятью о люстрах, затянутых в черный тюль, и о телевизионных трансляциях. Тем более что всю сцену, на которой выступал Национальный оркестр Франции, украсили большим количеством белых цветов, из-за чего концерт походил на номенклатурные похороны.

Симфонии Мясковского – «интеллектуальные драмы», воспринимаемые прежде всего умом

С торжественным обрядом концерт сближала и музыка Шуберта, похожая на инкрустированную шкатулку. Начинали с увертюры к пьесе «Розамунда», которая достаточно на слуху и оттого откликается; затем сразу же – Восьмую, «Неоконченную», где трагические бравурные вставки нарушают атмосферу галантного празднества, проносящегося мимо. Словно бы ты стоишь на берегу, а мимо проплывает «Титаник» и на его корме толпы беспечно веселящихся людей в белых костюмах и белых платьях.

Все эмоции Французский национальный выложил в первом отделении, из-за чего четырехчастная Большая (№ 9) звучала после перерыва ровно и отстраненно. То есть, конечно, звучание прозрачное и струящееся, мерцающее, с нарочитыми паузами, испытание которыми зал выдерживает с чувством собственного достоинства, несмотря на мобильные телефоны, которые пару раз вклинивались…

Сотворение мира

Две симфонии Николая Мясковского, исполненные Уральским академическим филармоническим оркестром под руководством Дмитрия Лисса, вышли прямой противоположностью предыдущему концерту.

У французских музыкантов программа состояла из знакомых, заезженных, даже романтических опусов, уральцы же привезли уникального, редкостного Мясковского. На первом концерте царили прозрачность и ясность, здесь же – густое, пастозное марево, в недрах которого рождались, зарождались новые миры.

Симфонии Мясковского – опусы 20-х годов ХХ века со всей свойственной этому времени проблематикой переустройства вселенной. Драматургически обе они построены примерно одинаково: в толще неустойчивых и постоянно скользящих, как по скошенному льду, обрывков то там, то здесь возникают проблески света с какой-нибудь русской народной песенкой.

Песенка возникнет на пару тактов, чтобы вновь исчезнуть, раствориться в осколках дробных кубофутуристических складок. Музыкальная реальность расслаивается на не связанные между собой слюдяные пластинки, которые мгновенно испаряются, стоит только оркестру заиграть в унисон.

В Десятой симфонии фольклорная тема в стиле «Руси уходящей» оказывается едва намеченной, слишком уж силен пафос преобразования мира, слишком мощны тектонические сдвиги, сподвигшие страну к изменениям. Лейтмотив захлебывается и буквально тонет в массивной все обрамляющей космогонии, которая неожиданно обрывается.

В Шестой симфонии космогония эта уже ничем не сдерживаемого полета выливается в значительный римско-корсаковский орнаментально расшитый кусок, заканчивающийся участием камерного хора Московской консерватории под руководством Бориса Тевлина.

Симфонии Мясковского – «интеллектуальные драмы», воспринимаемые прежде всего умом. Несмотря на предельность эмоциональных состояний, блюдо это оказывается столь неожиданным, что требует внимательного и аккуратного вслушивания. И здесь решающей оказывается убедительность исполнителей.

На концерте Мясковского я не отвлекался от работы оркестра ни на мгновение – на моих глазах разыгрывалась сложная, составленная из многочисленных подробностей шахматная партия. Это очень важный момент – когда увлеченность, даже одержимость исполнением (ее не подделать) помогает слушателю принимать раритетные, редко исполняемые опусы.

Их внутреннее устройство необычайно подвижно – мелодии и лейтмотивы словно бы не закреплены в пазах и скользят (или плывут), наплывая друг на друга. Очень, между прочим, похоже на Шостаковича. По быстроте смены «картинки» и способам «склейки» периодов. По чередованию быстрых и плавных сцен. По сшибке внутренних (да и внешних) ритмов. По возникновению внезапных пауз. По каскаду ложных финалов. Однако же Шостакович укоренен в музыке ХХ века – его трагедии дисгармоничны, душевный разлад накладывается здесь на музыкальные диссонансы и сломы; интеллектуальные переживания Мясковского не лишены формального комфорта и привлекательности. Его музыка весьма гармонична и, несмотря на многочисленные противоречия, воспринимается легко, без усилия.

Особенно со второй части достаточно протяженной Десятой, когда чуткий Уральский академический оркестр наращивает нерв и драйв. Масштабность музыки оказывается адекватной мужественному, крупноформатному исполнению. Уральцы выступили как истинные просветители, показав уникальную монопрограмму, значение и смысл которой трудно будет преодолеть другим участникам.