Буквально на днях меня настигло странное дежавю – в новостях натолкнулся на заголовок: судят Петра Павленского. Того самого – художника-акциониста, автора таких работ, как «Шов», «Фиксация» и «Угроза» (для не следящих за творчеством напомню: зашитый рот, прибивание мошонки к брусчатке Красной площади и поджог двери ФСБ на Лубянке).
Судят его, впрочем, во Франции – и уже не за художества.
Потому что когда ты дверь на Лубянке поджигаешь – то это акционизм, высокое актуальное искусство. А когда дверь Банка Франции в Париже – то общественно опасное деяние, к искусству не имеющее никакого отношения. И спор, который велся внутри французской юстиции последний год, заключался лишь в одном – проходит это по ведомству криминального суда или психиатрии. На суд французской академии художеств, насколько мне известно, дело не передавали.
Как свидетельствуют голоса свободы, самая гуманная прокуратура в мире потребовала для художника даже не двушечку – просили десятку. В каком-то смысле это даже логично, тюрьма ведь школа жизни, а как влиться в свободный мир без полного среднего образования? Но самый гуманный суд в мире ограничился неполным начальным – художник получил три года тюрьмы, два из них условно.
Но это и понятно. Ведь есть мнение, что Бога нет, а Банк Франции точно есть. И тут чувства оскорблены всерьез.
Меня, впрочем, дела французской юстиции интересуют не очень сильно – собственно, исключительно в той мере, в какой я переживаю за судьбу Павленского. Понимаю, что рискую окончательно разойтись во мнениях со всей читающей меня аудиторией, но я действительно глубоко и всерьез уверен, что Павленский – большой художник, в том новом, разумеется, смысле, который это понятие приобрело в XX веке. Но вполне очевидным это стало именно после его французской акции.
Он не стал монетизировать приобретенный им статус политического беженца – и не стал изображать записную жертву «кровавого режима» на ток-шоу. И не сняться ему уже теперь в «Карточном домике» – впрочем, без Кевина Спейси и домик уже не тот.
Оказалось, что его предшествующие акции были именно тем, что он и говорил и писал – проблема была в том, что прогрессивная общественность не хотела его слышать. И видела в нем банальный протест против ужасов российской власти и т. д. и т. п. – словом, художника-агитатора, Демьяна Бедного новой эпохи, ну или, чтобы никого не обижать – пусть Маяковского первой половины 1920-х.
- Французский суд вынес приговор акционисту Павленском
- Павленский во французском суде устроил «садистский» перформанс
- Художника Павленского выгнала жена
А Павленский ведь никогда не скрывал, что он об универсальном – о подавлении, о насилии, о власти над телом – вообще, а не только на 1/7 части суши. И в России он отзывался на местное ровно потому, что он жил здесь и был частью существующего, он говорил с теми, кто вокруг него, как и продолжил это делать в 2017-м, получив более широкую – и, как выяснилось, гораздо более буржуазную в своих вкусах аудиторию.
Получилось так, что Россия выступила едва ли не наиболее эстетически прогрессивной не только страной – но и государством. Зря что ли группа «Война» получила премию «Инновация» Государственного центра современного искусства при поддержке Министерства культуры РФ в номинации «Произведение визуального искусства»?
В России Павленского терпели пять лет – во Франции сломались сразу. Не помогли им ни Дюшан, ни Гоген – «фармацевты» по-прежнему у власти и в силе.
И здесь возникает самый любопытный момент – вроде бы прекрасно образованная и утонченная прогрессивная общественность демонстрирует в своих эстетических суждениях приверженность учениям Чернышевского, Добролюбова и Писарева. Она уверена, что искусство должно звать на борьбу, шатать трубу и потрясать основы. Ну а то, что потрясаются основы именно российские, но никак не французские – это вроде самоочевидно, там ведь свобода, равенство и братство, чего их шатать.
До тех пор, пока акции Павленского можно было истолковывать исключительно в контексте внутрироссийской борьбы – все было удобно и просто. Охранители ханжески возмущались тем, что конкретно Павленский положил на Красную площадь, попутно пытаясь объявить добрую половину мирового искусства последней сотни лет мошенничеством и спекуляцией, то есть выступали в привычной для себя роли дуболомов. Прогрессивная общественность чувствовала себя комфортно – одновременно осуждая режим, защищая художника и отстаивая современное искусство и свободу творчества. Словом, все роли были расписаны, актеры наняты на два сезона вперед.
Французская акция изменила рамку – ведь Павленский ею поставил знак равенства между ФСБ и Банком Франции, представив их двумя вариантами одной репрессивной машины. И то, что репрессия, осуществляемая посредством второй институции, не столь очевидна, скорее свидетельство ее большей силы и опасности. Но последующий разворот ситуации Павленского демонстрирует, кстати сказать, что степень репрессивности второй машины он недооценил – или как раз оценил вполне. Ведь все происходящее с ним теперь само по себе является художественной акцией.И здесь публика оказалась в растерянности – охранители, конечно, не против утверждения, что на Западе ничуть не лучше, чем у нас, но до признания ФСБ частью мировой закулисы они еще не доросли. Прогрессивная общественность вообще ничего не понимает, ведь один из героев борьбы с режимом внезапно со всей очевидностью – и, что особенно обидно, сделав то же самое, за что его прославляли – сумел сказать то, что говорил и до этого, и что столь долго и так удачно получалось не слышать. О том, что не только нет никакой особой России, особого «кровавого режима» и всяких «русских путей», и даже не о том, что мир глобален, а что удел человеческий – он один, и не особенно зависит от того, влачат его в России или во Франции.
