Куликовская битва – один из центральных элементов русского национального самосознания. В качестве такового она стала национальным мифом, то есть событием, в котором историю чрезвычайно сложно расцепить с мифом.
Этот миф начал формироваться сразу же, как отзвенели мечи о шеломы за Непрядвой. Одним из первых рассказов о битве была поэма «Задонщина» Софрония Рязанца, в которой перемежаются рассказ о реальном сражении и яркие поэтические образы «Слова о полку Игореве». Вошедший в большинство учебников рассказ о битве основывается на «Сказании о Мамаевом побоище», возникшем спустя полвека после сражения памятнике, в котором причудливо переплетены реальная история и возникший к тому моменту набор легенд.
Именно к «Сказанию» восходит большая часть тех образов Куликовской битвы, что растиражирована в культуре: благословение преподобным Сергием Радонежским князя Дмитрия непосредственно перед битвой, поединок Пересвета и Челубея, воевода Боброк, прислушивающийся к земле, ошеломительный удар засадного полка из дубравы.
Для нас «Сказание о Мамаевом побоище» – драгоценнейший памятник национального эпоса. Но, по совести сказать, мы не знаем, какие легенды в нем – сохранившиеся за не столь уж большой срок в полвека исторические факты, а какие – плод народного воображения или фантазии автора.
Например, в «Сказании» инок Пересвет, отправленный на поле брани преподобным Сергием, оставшись в одной монашеской схиме, схватывается в начале битвы с ордынским поединщиком и погибает.
«И увидел его Александр Пересвет, монах, который был в полку Владимира Всеволодовича, и, выступив из рядов, сказал: «Этот человек ищет подобного себе, я хочу с ним переведаться!» И был на голове его куколь, как у архангела, вооружен же он схимою по велению игумена Сергия... И ударились крепко копьями, едва земля не проломилась под ними, и свалились оба с коней на землю и скончались».
Это один из самых ярких образов Куликовской битвы в народной памяти, нашедший отражение, к примеру, в великих картинах Павла Рыженко «Молитва Пересвета» и «Победа Пересвета».
Однако в более ранней «Задонщине» Пересвет появляется лишь в середине сражения, сверкая доспехами: «Поскакивает Пересвет на своем борзом коне, золоченым доспехом сверкая, а уже многие лежат посечены у Дона великого на берегу», и лишь затем принимает смерть. И говорит чернец Ослябя своему брату Пересвету-чернецу: «Брат Пересвет, вижу на теле твоем раны тяжкие, уже катиться, брат, твоей голове с плеч на траву ковыль, и моему сыну Якову лежать на зеленой ковыль-траве на поле Куликове, на речке Непрядве за веру христианскую, за землю Русскую и за обиду великого князя Дмитрия Ивановича». Пересвет предстает в «Задонщине» не как единоборец, а как командир одного из отрядов.
Так пал Пересвет в начале битвы или в середине? Сверкая доспехами или облаченный в схиму? Были ли они родными братьями, или называются братьями как постриженики одного монастыря – Сергиевой Троицы? Современные исследователи зачастую отдают предпочтение «Задонщине» как более раннему памятнику, однако это не совсем доказательно.
Софроний Рязанец как светский поэт, ориентированный на традицию «Слова о полку Игореве», описывал своих героев зачастую фразами из этого «Слова», как витязей в блистающих доспехах посреди кровавой сечи. Он упоминает о том, что и Пересвет, и Ослябя чернецы, но литературный этикет требует все равно доспехов. А автор «Сказания о Мамаевом побоище», явно монах, берет библейские образы – поединок смиренного Давида с великаном Голиафом, с которым он сравнивает ордынца и, разумеется, облачает своего героя в приличествующую ему монашескую схиму.
Скорее всего, оба автора обладали одной и той же информацией: что в битве принимали участие два брата-монаха Пересвет и Ослябя, что Пересвет сражался рядом с братом и погиб героически на глазах у многих, так что его подвиг запомнился участникам битвы как ее важный смысловой момент. И каждый автор, поэт и прозаик, встроил этот образ Пересвета в свою литературную систему. Но разве и этого достоверно известного и не вызывающего разночтений так уж мало?
Нет ничего нелепей, чем, цепляясь к непроясненным (и порой непрояснимым при существующей источниковой базе) частностям, ставить под сомнение историческое событие в целом. Между тем Куликовской битве чрезвычайно не везет на безумные «гиперкритические» интерпретации. Достаточно вспомнить фоменковщину с ее «битвой на Кулишках» между «Дмитрием-Тохтамышем» и Мамаем.
Версия эта строится на бесконечном мелком вранье и шулерстве. Не вдумываясь в бредовые построения, достаточно заметить, что, вопреки утверждениям ненаучных фантастов, река Дон постоянно упоминается в «Задонщине» и в летописных повестях без всяких издательских конъектур курсивом. Или что авторы врут, утверждая, что направление «на Котел», то есть на Котельники, через которые самая прямая дорога из Кремля в Коломну, – это направление из Коломенского на Кремль через речку Котловку. Тут дело не только в том, что «Котел» упоминается в тексте раньше Коломны, но и в том, что «Сказание о Мамаевом побоище», откуда Фоменко – Носовский и вытащили «Котел», характеризует направление движения князя вполне ясно – на юг, «напреди же ему солнце добръ сиаеть», что при направлении движения из Коломенского на север попросту невозможно.
Однако явная бредовость вранья Фоменко – Носовского не мешает повторять его уже тридцать лет кряду множеству полуобразованцев. Что уж говорить тогда о построениях более респектабельных и традиционных по историческим методам авторов. Одни стараются всячески преуменьшить значение Куликовской битвы, поскольку она противоречит их евразийским фантазиям о «русско-ордынском союзе», и заявляют, что Дмитрий Донской поднял на татар руку только потому, что их возглавлял не бывший Чингизидом Мамай.
На самом деле в летописи ясно говорится, что Дмитрий Донской «наеха наперед в сторожевых полцех на поганого царя Теляка» – был ли у Мамая ручной хан Теляк (от имени которого выдан один из церковных ярлыков митрополиту Михаилу Митяю), или имеется в виду хан Мохаммед Булак, бывший многолетним «мамаевым» ханом, нет никакого сомнения в том, что в Русской летописи Куликовская победа понималась как торжество над царем-чингизидом, а не только над безродным темником Мамаем, и что князь Дмитрий Иванович скрестил оружие с прямым потомком Чингисхана.
Нелюбовь к Донскому-победителю вообще является иррациональной чертой многих историков. Создателя Московского великодержавия постоянно пытаются извалять в грязи, объявляя то «деспотом», то «трусом», то недальновидным политиком.
Некоторый холодок, который сопровождает в летописях Дмитрия Донского, связан с понятной причиной – эти летописи составлялись подчиненными митрополита Киприана, грека, с которым князь всю жизнь находился в плохих отношениях.
Однако некритический перенос этой неприязни в наше время – достижение первого украинского историка Н. М. Костомарова, по какому-то недоразумению числящегося «русским историком». Костомаровские клеветы на Дмитрия Донского горячо опровергал М. П. Погодин, но они оказались столь въедливы, что сегодня мы их находим не только у Акунина, но и у гениального Дмитрия Балашова, великий цикл романов которого «Государи Московские» имеет только один недостаток – иррациональная неприязнь автора к князю Дмитрию.
Причина антипатии к Дмитрию Ивановичу в том, что наша историография вообще недолюбливала основателей властной вертикали. А делом всей короткой жизни Дмитрия Донского, он умер в 38 лет, была борьба за власть. Он использовал в этой борьбе любые средства, не боялся рисковать, готов был на все – и в конечном счете победил.
Для того, чтобы это понять, нам необходимо избавиться от оптической иллюзии взгляда на Куликовскую битву как на «попытку освободиться от татарского гнета». Нет, конечно, Дмитрий Иванович готов был воспользоваться полным прекращением власти Орды, но готов он был и к ее продолжению. Чего он не хотел и не собирался допускать – это ситуации, чтобы кто-либо из соседних князей, поехав в Орду, посмел оспорить у его потомков великое княжение.
Если верно, что свою роль в формировании больших государственных деятелей играют детские травмы, то для Дмитрия такой травмой был тот день, когда он девятилетним мальчиком после смерти отца, великого князя Ивана Ивановича, узнал, что он, его сын и наследник, больше не великий князь, хотя и остается хозяином Москвы. Ярлык на великий стол передан Суздальскому князю Дмитрию Константиновичу.
По счастью, регентство над сиротой оказалось в руках у митрополита Алексея (картину его правления любители исторических романов могут почерпнуть в книгах Балашова «Ветер времени» и «Отречение», которые, в отличие от романов о Куликовской битве, нареканий не вызывают), сочетавшего глубокую веру и преданность учению исихастов об «умной молитве» с энергией и беспощадностью кардинала Ришелье.
Алексей выгнал суздальских князей из Владимира и договорился с ордынским временщиком Мамаем о возвращении ярлыка Дмитрию, начал ставить в Москве каменный кремль и решился начать жестокую борьбу с амбициозным князем Тверским Михаилом Александровичем, претендовавшим на великое княжение. Святитель даже решился на то, чтобы пригласить Михаила в Москву под предлогом церковных дел, а там его схватить. Поступок, приличествующий скорее кардиналу, чем митрополиту.
Схватка между Москвой и Тверью, в которой прошла юность Дмитрия Донского, оставляла далеко позади борьбу Москвы и Твери в начале XIII века. Там все шло под контролем Орды. Здесь же у Твери появился влиятельный союзник – литовский князь Ольгерд, трижды приходивший под Москву. Дважды новый кремль выдержал осаду, а на третий раз в 1372 году Дмитрий встретил литовцев на поле боя и быстрым ударом разбил их сторожевой полк (Акунин в характерной для себя манере идиотничает о «новом умении, которое до сих пор не замечалось – полководческом» – Дмитрию в этот момент было 22 года). После этого Ольгерд заключил с Москвой мир.
На Ордынском направлении тоже все было неладно. Мамай, бывший, напомню, не ханом, а не принадлежавшим к роду Чингизидов временщиком, занимавшим должность беклярибека, охотно приторговывал великокняжеским ярлыком. В 1371 году он впервые продал его Тверскому князю, но тогда Дмитрию и митрополиту удалось договориться. В 1375 году, после бегства в Тверь знатного московского боярина Ивана Вельяминова (он должен был унаследовать должность московского тысяцкого, но, продолжая концентрацию власти, князь ее упразднил), Михаилу Тверскому вновь удалось склонить Мамая на свою сторону.
- Ярослав Мудрый и монахи-воины с Куликовского поля признаны общецерковными святыми
- «Нашу страну сформировали трагедии»
- Специалисты РАН приблизились к разгадке тайны Куликовского поля
Тут Дмитрий Иванович понял, что, пока Мамай у власти, о закреплении за Москвой великого княжения можно забыть. Он собрал сильную коалицию русских князей, осадил Тверь, добился отречения Михаила от всех претензий на великий стол, а затем начал пограничную войну с Мамаем, не только не выплачивая дань, но и отрезая беклярибека от доходов.
В 1376 году воевода Боброк занял Волжскую Булгарию, собрал дань с подчиненных Орде народов и выставил на Волге московские таможни. В 1377 году русских разбил на реке Пьяне ордынский царевич Араб-Шах («на Пьяне все пьяны»), а затем разорил Нижний Новгород. Ободренный этим успехом, в 1378 году Мамай двинул против Москвы и Рязани (бывших в тот момент в союзниках) рать мурзы Бегича, которую Дмитрий Иванович наголову разбил на реке Воже, проявив недюжинный дар полководца.
Для великого князя решалось дело его жизни – либо он покончит с Мамаем и утвердит за своим домом великое княжение навсегда, либо падет. Для Мамая поход 1380 года был жестом отчаяния – его власть шаталась в Орде, из глубин Азии наступал серьезный враг Тохтамыш – сам по себе неудачливый, но природный чингизид, поддержанный уже наводившим ужас на всю Азию Тимуром. На этот раз он рассчитывал на совместный удар с литовским князем Ягайлой. Олег Рязанский был запуган и вышел из игры (обвинять его в предательстве оснований нет). Но стремительный рейд князя Дмитрия за Дон отделил Мамая от литовцев и заставил татар принять бой после длинного утомительного перехода.
На Куликово поле великий князь Дмитрий Иванович вышел не чтобы абстрактно «освободиться от татарского ига», а с вполне конкретной целью – убрать со своего пути беспредельничающего беклярибека Мамая, не желавшего уважать исключительные права московских князей на великое княжение Владимирское.
По летописным источникам, лишенным поэтических прикрас, и поэтической, списанной со «Слова о полку Игореве», но современной событиям «Задонщине» ход Куликовской битвы представляется гораздо проще и логичней (лучшая современная историческая работа – книга Амелькина и Селезнева «Куликовская битва в свидетельствах современников и памяти потомков»).
Смелым стратегическим маневром князь Дмитрий, бывший, как позволяют судить факты, одним из талантливейших полководцев в русской истории, разделил своих врагов – Мамая и Ягайлу. Русская рать перешла Дон и встала на Куликовом поле в узком месте так, что с одного фланга ее прикрывала болотистая речка Смолка, а с другой – овраг. Войско Мамая попало в узкий коридор, где не могло реализовать свое численное преимущество.
Князь Дмитрий Иванович отправился в русский сторожевой полк, вместе с которым напал на хана-чингизида, от имени которого правил Мамай – «поганого царя Теляка». Таким образом, битва и в самом деле началась с поединка, но поединка предводителей. Затем удар мамаевой рати принял передовой полк, который был почти полностью изрублен. Три часа, долго и мучительно, шла рубка русских с татарами, «и паде труп на трупъ, паде тъло татарское на телеси христианскомъ». Здесь-то, в гуще битвы, сражается и совершает свой подвиг отважный брянский боярин Пересвет-чернец.
Битва шла на глазах у великого князя. Лишь «Сказание о Мамаевом побоище» создает легенду о том, что Дмитрий, переодетый в простого воина, пал раненый в начале сражения, в то время как боярин Бренок, переодетый в князевы доспехи, пал убитый, сражаясь под знаменем. И Симеоновская, и Новгородская летописи, и «Задонщина» изображают Дмитрия во главе своих полков, направляющим битву.
Переодевание князя в простого воина, исчезновение подлинного и гибель мнимого князя, при всей красоте этого образа, привели бы в реальности лишь к деморализации русских войск.
Татарский напор начал превозмогать, а поредевшая русская рать – пятиться. При этом нет никаких оснований рисовать, как на картах в учебниках, прорыв татарами левого фланга русских. Скорее всего, обе свалявшиеся людские груды начали подаваться в сторону Непрядвы, и тут-то и последовал удар русского резерва – рати Владимира Серпуховского. Называть его «засадным полком» вряд ли корректно – на месте битвы просто негде было спрятать достаточную для перелома сражения засаду. Речь идет не о засаде, а об общем контрударе русских, который вызвал у врагов панический испуг.
В древних битвах паника была более значимым фактором, нежели оружие или стратегическое искусство. Точнее, сутью воинского искусства было именно посеять во врагах панику, что и удалось сделать русским. Нервы Мамая не выдержали, и он бежал с поля боя, а вслед за ним разбежалась, преследуемая русскими, и его рать.
Без эпических деталей, внесенных «Сказанием о Мамаевом побоище», Куликовская битва, может быть, и смотрится более скучно, но зато не затемняется ее политический смысл. Он состоял, как мы уже отметили ранее, в том, что Дмитрию Ивановичу нужно было убрать со своей дороги Мамая, который постоянно пытался передать великое княжение то тверскому, то какому-то иному князю. И этой цели Дмитрий Донской полностью достиг – Мамая не стало.
На два года московский князь стал практически абсолютным гегемоном Руси. Олег Рязанский признал себя младшим братом. В Литве князь Кейстут отстранил ставшего польским королем Ягайлу от великого княжения и заключил с Москвой добрый мир. Но всю эту идиллию разрушили внезапный приход Тохтамыша, сожжение Москвы и возвращение в данническую зависимость от Орды.
Если смотреть через очки мифологемы «Куликовская битва как попытка свержения Ордынского ига», то можно начать повторять, что операция закончилась неудачно. Власть Тохтамыша оказалась даже тяжелее власти Мамая, которого, рассуждая в этой логике, не стоило и разбивать. Но совершенно иначе выглядит дело, если посмотреть на него со стороны политической стратегии Дмитрия Донского.
Тохтамыш не посмел отнять даже у разбитого московского князя великое княжение. Его устроила выплата восьми тысяч рублей за два просроченных года своего ханства (эту сумму Дмитрий полностью собрал с Новгорода) и пребывание в заложниках наследника – Василия Дмитриевича, через несколько лет из Орды сбежавшего. Тверской князь Михаил Андреевич, после пленения Москвы в очередной раз вспомнивший о великом княжении, остался ни с чем.
Умирающий до срока, в 38 лет, в мае 1389 года великий князь Дмитрий Иванович мог взирать на дело жизни своей с полным удовлетворением. Он выиграл свою главную войну. В середине своей духовной грамоты – завещания, в перечислении оставляемых своим сыновьям городов и сел, он как бы между делом бросает: «А се благословляю сына своего, князя Василия, своею отчиною, великим княжением».
Великое княжение – не только титул, но и город Владимир с обширными тяготеющими к нему землями и доходами – превратилось в принадлежность московского дворцового гардероба. Распоряжаться этим гардеробом ордынский хан не имел уже никакого права.Впрочем, в завещании куликовский победитель высказался и об Орде: «А переменит Бог Орду, дети мои не имут давати выхода в Орду». Орда отныне не всесильная властительница душ и телес русских людей, а мелкая неприятность, жало в плоть, которое Бог, авось, вскоре переменит. Ведь удалось же самому Дмитрию Ивановичу «переменить» досадливого бека Мамая.
В публицистике популярна формула Льва Гумилева: «На Куликово поле пришли москвичи, серпуховчане, ростовчане, белозерцы, смоляне, муромляне и так далее, а ушли с него – русские». С этим утверждением трудно согласиться в полной мере – русские и Русская Земля появились задолго до Куликова поля. Но битва стала лучшим поводом вспомнить о единстве Русской Земли, поверх государственных, племенных и даже культурных границ.
Поход на Мамая стал делом всей Руси. Отработанный за несколько лет до этого формат «коалиции» против Твери московский князь повернул против внешнего врага. Полки присылались Дмитрию из самых отдаленных уголков Руси, под его знаменами стояли и сыграли большую роль в битве и сыновья недавнего врага – литовского князя Ольгерда, и бояре Ховрины-Гаврасы, вышедшие из крымского христианского княжества Феодоро, имевшие свои счеты со стоявшими за Мамаем генуэзцами...
Сыгравший крупную роль в сражении Дмитрий Боброк не случайно был с Волыни и представить себе, конечно, не мог, что спустя много веков люди, числящие себя его единоплеменниками, будут запрещать «москальскую» русскую речь.
Куликовская битва была не началом, а проявлением и осуществлением единства Руси, общим делом, которым являются нации и государства. Раздробленная и терзаемая иноплеменниками Русь проявила себя в тот момент в едином общем деле и превозмогла своих врагов.
Когда сегодня, на день Рождества Пресвятой Богородицы, день Куликовской битвы, многие празднуют Всемирный день русского единения, в этом есть безусловная правота.
