Я счастливый человек. Каждое утро я хожу на работу мимо Московского Кремля. Мальчик, выросший в деревне и любивший разглядывать эти самые башни на новогодних открытках. Они и сейчас похожи на увенчанные звездами новогодние елки.
Банальность скажу, – но хочется жить в мире. Более того – в приязни. Со всеми людьми
Это уж потом выяснилось, что украшать елку красной пентаграммой неправильно, что правду от нас в нашем хвойно-мандариновом детстве скрывали и что было то время не лучезарной порой, а эпохой лжи и позора.
Каждое утро в узком проходе между Историческим музеем и Угловой Арсенальной башней мне виден Мавзолей. Косясь на него, думаю: вот скоро опять на очередной День Победы власти затянут его чем-нибудь надувным, а сами притулятся сбоку, как неродные.
Может, правильно люди говорят: тело вынести, Мавзолей, это шумеро-аккадское щусевское страшилище, снести и поставить на его месте что-нибудь приличное и комфортное, для российского руководства и почетных гостей незазорное?
А если когда-нибудь выяснится, что нынешнее время тоже было временем лжи и позора (ну, мало ли – раз, и возобладает такое мнение), это незазорное тоже снести и поставить что-нибудь следующее – сообразно переменившейся исторической правде…
Как в книжке «Короли и капуста» – помните, памятник со сменными головами на главной площади?
Кто не любил разглядывать эти самые башни на новогодних открытках? (Художники Н. С. Строганова, М. Ю. Алексеев)
|
Думаю я об этом и каждый раз прихожу к выводу: как хорошо, что люди шумят, возмущаются, требуют, подписывают петиции, а власть ничего не делает.
Не сносит и не выносит, а только ограничивается полумерами.
Приятно быть рассудительным и говорить: «Останки Ульянова-Ленина нужно уважительно изъять и без помпы перезахоронить, а Мавзолей разобрать и придать месту тот вид, который был до строительства».
Ну, подумаешь, разобьются сердца скольких-то там восьмидесяти-девяностолетних старушек. Историческая справедливость дороже упрямства полутора сотен выживших из ума бабок. Ты нам достоевщинку не подсовывай, аффтар!
Да только ведь, чтобы этому месту придать «тот вид, который был до строительства», нужно заодно и кладбище у Кремлевской стены снести. А урны с прахом, с ними как быть? Только таблички со стены собьем или сами урны тоже повыковыриваем? И куда их потом?
Ну, был бы бюджет, – тут перед исполнителями открываются нереальные перспективы…
Например, перевозное, как цирк шапито, мемориальное кладбище «У Кремлевской стены» с воссозданием в натуральную величину и самой стены, и елок, и Мавзолея. С мороженым, сувенирной лавкой и билетами-туалетами, детям и военнослужащим скидка. Зная наше время, можно быть уверенным, так и выйдет.
А хочется-то совсем другого.
Извините, что банальность скажу, – хочется жить в мире. Более того – в приязни. Со всеми людьми.
Русские, украинцы, татары, евреи, чеченцы.
Спартаковцы, динамовцы, армейцы, зенитовцы.
И точно так же – почему нет? – монархисты, сталинисты и мемориаловцы. Без условий: «Пусть они сначала сделают это, а мы тогда, может быть, их простим». Просто видеть в каждом – ближнего, человека.
Извините, если глупость сказал. По себе знаю, иногда лучше быть наивным, чем убежденным.
У Василия Шукшина есть рассказ, он называется «Верую!». Там мужик с попом напиваются спирту и принимаются с прибаутками кривляться в шаманской пляске: «Верую в барсучье сало, в бычачий рог и стоячую оглоблю! В авиацию, в механизацию, в научную революцию-у!»
Я всегда думал, что Шукшин таким образом приводит своих героев к моральному краху. Теперь начинаю подозревать, что нет.
Смысл рассказа вот в чем. У мужика душа болит. Он приходит к священнику – ну, как к специалисту по этой проблеме. Сам неверующий. И священник не пеняет ему, не говорит «вот сначала воцерковись», а как может пытается внушить идею принятия своей судьбы, приятия мира.
У Шукшина почти все рассказы заканчиваются либо приятием мира, либо смертью – свершившейся или близкой. «Верую!» заканчивается приятием.Конечно, это выглядит глупо и дико: пьяный поп верует в научную революцию. (Как у нас: Мавзолей, храм Христа Спасителя – все в кучу.) Конечно, и душа у мужика назавтра болеть не перестанет. Но смерти в рассказе нет. Худшего не случилось.
Никто из нас друг друга не убедит и не победит, но жить мы сможем или одним народом, или презирая, ненавидя и чуть что – убивая друг друга. Сваливаясь в худшее.
Почти тридцать лет – для кого-то половина, а для кого-то большая часть жизни – прошли в борьбе. Хочется, наконец, пожить по-другому. Помните, герой Папанова говорил в последнем его фильме:
– Об одном жалею – годы. Так хочется пожить по-человечески… И поработать.
* * *
Я раньше был критиком, занимался литературной борьбой. Тоже азартное дело, пусть и в блошином масштабе. Там тоже идеологических врагов – мочить не перемочить. Рад, что к шестому десятку Бог надоумил, и это мне опротивело.
Теперь у меня есть скромное, но полезное дело: детский журнал. Дети не бывают красными и белыми, либералами и патриотами, они просто дети. А вот их родители – те бывают. И они тоже заглядывают в журнал. Мы там пишем о многом, и я все время помню: каждую историю нужно рассказать так, чтобы никого не обидеть. Ведь это естественно – не обижать детей. А взрослые – это самые близкие люди детей. И сами бывшие дети.
Вот с этим чувством и хожу каждое утро на работу мимо сердца нашей Родины.
