30 декабря 1916 года в Петрограде произошел очередной заговор – был убит Григорий Распутин, человек, сделавший стремительную карьеру от обычного крестьянина до влиятельного светского льва столицы. Сам факт появления столь неподобающего для такого места, как императорские покои, персонажа порождал многочисленные слухи – сколь безумные, столь и грязные. Ликвидация Распутина должна была, по задумке действовавших по личной инициативе заговорщиков, положить этим слухам конец – но к концу 1916-го для императорской семьи было уже слишком поздно.

Неверная императрица

Распутин был чем-то средним между религиозным мистиком и светским львом – сумев втереться в расположение к императрице, он мог утром читать ей лекции про гнев Божий, а вечером уже устраивать пьянки на своей квартире. История не оставила нам прямых свидетельств о каких-то пикантных историях между Распутиным и императрицей Александрой Федоровной, но это вовсе не значит, что такие слухи не ходили.

Возможные отношения между Распутиным и женой Николая II обсуждал весь Петербург – это было общим развлечением для всех чинов и классов. Распутин эти слухи никак не комментировал, таким образом, их не отрицая. Почему – понятно: придворный этикет диктовал беречь императора и императрицу от подобной грязи, поэтому те оставались в неведении. Но обилие самиздатовских порнографических материалов с Распутиным и императрицей – как текстовых, так и рисованных – было настолько большим, что, казалось, они рано или поздно во дворец все-таки попадут.

Масла в огонь подливали и фотографии. Печатающиеся внушительными тиражами и продающиеся публике, они тогда заменяли сегодняшние глянцевые журналы «о жизни звезд». Распутин нередко попадал в эти «фото-СМИ», где часто изображался с толпами восторженных поклонниц. Воображение людей рисовало в одной из них саму императрицу (хотя это было, разумеется, не так), и это разлеталось в форме слухов не только по столице, но и по всей России. Эти слухи долетали аж до Персидского фронта. Революционер Петр Моисеенко, например, вспоминал, какое одобрение агитируемых в 1917-м солдат вызывало сравнение Зимнего дворца с публичным домом.

Любопытно, кстати, что после Февральского переворота активнее всех тему Распутина и императрицы педалировали именно консерваторы. Они не особо любили Александру Федоровну и во времена монархии, а теперь им, чтобы как-то говорить с бурлящей улицей, надо было показать антимонархичность и революционность. При этом не распространяя левые идеи о «прогрессивном новом мире».

Личная линия в германский штаб

Если сомнительные, но живучие истории о любовных похождениях императрицы разбивали в пух и прах патриархальную часть образа легитимности царской семьи, то слух о ее сочувствии немцам бил по еще более важному для противостояния революции компоненту – армии. Причем особенно – по важнейшему в таких делах офицерству. Александра Федоровна и правда была немкой, дочерью герцога Гессенского. На деле это вовсе не означало лояльности кайзеровской Германии. Во-первых, вся высшая знать Европы была «перероднена» крест-накрест, и это все равно не помешало странам успешно вцепиться друг другу в глотки в Первую мировую войну.

Во-вторых, сшивание Германии в единую страну происходило достаточно жестко, и это не могло не отразиться на правах знати. Которая, соответственно, часто – особенно проживая в другой стране – кайзера сильно не любила. Да и любить эксцентричного Вильгельма II было трудно – он раздражал всех своей помпезностью и непредсказуемыми выходками.

Кроме того, в этике тогдашней высшей знати удивительным образом уживались своеобразный аристократический интернационализм и верность интересам державы, на престол которой ее короновали. Это значило, что монархический, подкрепленный, с точки зрения аристократии, Богом, долг был важнее происхождения. Александра Федоровна чувствовала этот долг если не перед русским народом, то перед русским государством. И после переезда сама прилагала все усилия к своему русифицированию. Например, она выучила русский язык так, что говорила грамотно и практически без акцента. А молодого царевича специально обучали иностранным языкам не сразу, чтобы у него сперва появился русский выговор – что тогда имелось далеко не у всех детей высших аристократов.

Но, тем не менее, слухи циркулировали. Включая даже откровенно бредовые – например, про телеграф, ведущий к немцам из личных покоев императрицы. Нельзя, правда, сказать, что она совсем не давала к этому повода – Александра Федоровна порой вела себя неосмотрительно, ведя переписку с германской аристократией. Помыслы были чистые – улучшить условия содержания пленных, как с одной, так и с другой стороны. Но в условиях ожесточения Первой мировой идея была не очень.

Слухи о сотрудничестве с немцами проникли даже в высший генералитет. Отдельные генералы, вроде Брусилова и Алексеева, прятали карты, если ожидали появления в штабе императрицы. Естественно, такое отношение не могло пойти на пользу императорской фамилии – позже почти все лидеры белого движения, «снова готовящие царский трон», окажутся февралистами и республиканцами, очень критично настроенными к монархии Романовых.

Игра в поддавки

К сожалению для Романовых, такие слухи ходили не только про царицу. Николай II, пусть и в меньшей степени, тоже часто обвинялся в предательстве. Собирая подчас слухи, способные переплюнуть даже параноидальный «телеграф в германский штаб». В августе 1915-го, в разгар катастрофического для Русской армии «Великого отступления», среди крестьян Вятской губернии, например, ходил слух, что император имеет подземный ход в Германию прямо из дворца. И что он якобы сбежал туда, причем не как-нибудь, а на автомобиле.

В других случаях Николай II представал немецким шпионом, причем до комичности мелким. Так, например, в столице обсуждали ситуацию, в которой к Николаю приставляли английского и французского генерала, следивших, чтобы тот во время гипотетического посещения передовой «не подавал сигналов немцам».

После Февральского переворота появился еще один забавный слух – якобы император, когда в Петрограде закачалось, собирался «открыть фронт немцам», чтобы те пришли в столицу и спасли его от революции. Хотя впоследствии оказалось, что остатки какого-то консенсуса, поддерживающиеся в стране до Октябрьского переворота, напротив, основывались на стремлении этот фронт любой ценой удержать.

Как бы то ни было, слухов вокруг императорской фамилии было огромное количество, и все прямым образом влияли на силу и устойчивость государства. Порождались они, конечно, не непосредственными поводами, а глубокими, подчас не разрешимыми мирным путем проблемами. Над империей довлели рабочий, национальный и крестьянский вопросы. Все они десятилетиями порождали недовольство, которое естественным образом превращалось в слухи о власти – ее зловредность и порочность отлично объясняла все неудачи.

А власть, веря в некий вариант божественного мандата, настаивала на самодержавии. А оно, увы, исключало всякий диалог с гражданским обществом. Монархические традиции предписывали стараться править мудро, но отнюдь не общаться с людьми как с равными. Такое общение, налаживание обратной связи с широкими слоями населения, могло бы помочь производить внятную, совпадающую с чаяниями реальной аудитории и ее способностью к восприятию, пропаганду. Что могло бы в известной мере нивелировать слухи и поднять авторитет власти.

Быть может, это оказалась бы та самая спасительная соломинка, что позволила бы если не предотвратить революционную ситуацию, то сделать ее реализацию гораздо более мягкой и плавной. Но этого мы уже, увы, никогда не узнаем.