– Ты – предвестник изменений? – спросила меня знакомая, усевшись наконец за столик в моей любимой донецкой кофейне.
– В каком смысле? – поинтересовалась я.
– Ты не приезжала в Донецк полтора года. Ты жила тут всю острую военную фазу. И наконец ты снова приехала. Почему? У нас намечаются изменения?
– Не знаю, – ответила я. – Я просто так приехала.
Этот вопрос будет мне задан почти всеми моими донецкими знакомыми. В моем приезде увидят знак, а каждый по себе знает: когда ты чего-то долго ждешь, то начинаешь выискивать и высматривать разные знаки, по которым можно прочесть будущее.
Я же никаким предвестником не была, и действительно приехала просто так. Я никогда не отрывалась от жизни Донбасса – следила за ней в соцсетях, общалась в мессенджерах с людьми оттуда. Но в конце декабря мне очень захотелось приехать самой, снова подышать тем воздухом и понять, как сейчас живет Донбасс. К тому же мне не хотелось быть похожей на многих-многих россиян, которых я видела в 2014-м, в 2015-м, в 2016 году в республиках. Они приезжали для того, чтобы сфотографироваться на войне, привезти гуманитарную помощь, рассказать об этой помощи своим подписчикам и, по возможности, произнести перед местными жителями патриотическую речь.
Одна из таких речей особенно мне запомнилась своей пылкостью, мне никогда не выкинуть ее из головы. Я дала бы за нее какой-нибудь кинематографический приз. Но только я тогда еще подумала: «Этот российский политический деятель, как минимум, должен по завершении своей речи сам пойти на передовую и умереть». Ведь нехорошо призывать к подвигу доверчивых людей, а самому не следовать своим же заветам. С тех пор у меня серьезная фобия – я не хочу быть похожей на таких людей! Поэтому я и приехала.
- Блогер сравнил цены на продукты в Донецке и Киеве
- ДНР заявила о шестикратном увеличении интенсивности обстрелов со стороны ВСУ
- Зеленский оценил влияние конфликта в Донбассе на отношения России и Украины
Меня спрашивали, почему те российские журналисты, которые писали о Донбассе чуть ли не красными чернилами, перестали о нем писать. Спрашивали и сами же находили тому объяснение: «Просто у нас тут ничего хорошего не происходит. Писать не о чем. У нас – тоска и день сурка. Что об этом можно написать?».
Во всех наших беседах сквозила одна страшная мысль, которая несколько раз была озвучена сидящими напротив меня: «Я скучаю по тем временам, когда нас бомбили». Мысль еще какая страшная. Ее страшно даже облекать в слова тут – в колонке. Потому что понять ее могут только те, которые находились в те годы в Донецке. Очень сложно расшифровать ее человеку, который ненавидит войну (так же, как мы) и хочет, чтобы у жителей Донбасса все было хорошо (так же, как я). Но я попробую.
В те годы, когда Донецк бомбили, в городе рос и поднимался до самого неба дух сопротивления, дух жертвенности – казалось, надо принести себя в жертву ради того, чтобы по праву называть себя русскими. И люди шли на жертвы. Когда Донецк бомбили – это были черные дни, но конец их и край виделся в каждом сознании. А той водой, которая кормила и поливала этот дух, была вера в то, что Россия никогда не предаст. Вера в Россию была невозможно безграничной.
Cейчас конца и края не видно. И от этой бескрайней неопределенности, хочется туда – в те дни, когда были вера и надежда, и их можно было переработать в жизненную энергию. А давайте посмотрим на Донецк нынешний.
Люди живут бедно. Минимальная республиканская пенсия – 4800 рублей (после повышения с 1 января 2020 года). Минимальная украинская, за которой еще нужно съездить на ту сторону, 2000 гривен (1000 гривен – 2600 рублей). Нет-нет, бедуют не только пенсионеры. Зарплаты в принципе очень невысоки – семь тысяч, восемь, пятнадцать.
Пятнадцать – это для Донецка очень хорошо. Не обольщайтесь, цены на продукты – московские. На некоторые продукты, которые считаются обычными на столе москвича, а в Донецке – уже изыском, выше.
Я знаю, какой на этом месте может возникнуть аргумент: «Но и в российских регионах зарплаты почти такие же». Я в курсе. Я согласна. Но в российских регионах есть перспективы. В Донбассе, экономически замкнутом на самого себя и не продающего свою промышленность вовне, таких перспектив нет. Но есть кое-что еще.
Это – рестораны и кафе в центре Донецка, особенно на бульваре Пушкина. Я зашла в один такой – в будний день вечером, и увидела, что он забит. Я еле нашла свободный столик на втором этаже. Заказала салат за 390 рублей и сидела, оглядывала посетителей. Очень скоро мне захотелось подойти к ним, растолкать и спросить: «Деньги откуда?!». Разумеется, я этого не сделала. Эти люди выглядели чужими. Я чувствовала их как чужих. Это были совсем не те люди, с которыми я встречалась в эти же дни параллельно в скромных местах, к которым заходила в гости и которые жаловались мне на тяжелую жизнь.
– Кто эти люди в ресторанах? – спрашивала я на следующий день своих знакомых. – Откуда у них деньги?
– Сами хотели бы знать, – пожимали плечами мои люди. – Мы тоже ходим мимо, заглядываем в эти витрины и спрашиваем себя: «Откуда у них деньги, когда работы нет, а шахтерам задерживают зарплату?». Таких – процентов двадцать в городе. А шахтерам платят двенадцать тысяч. И они еще до выдачи российских паспортов начали уезжать в Воркуту. А на передке военным крупы отмеряют скрупулезно – лишь бы не объелись!
Позже удалось выяснить: эти люди – сотрудники местных министерств, депутаты народного совета, штабные, руководство местных силовых ведомств. Они сами проводят черту между собой и восьмьюдесятью процентами остальных. Из этих остальных большинство никуда не уезжало от войны, а из этого большинства многие сознательно, не по бедности, соединили свою жизнь с судьбой погибающего, но родного города. И когда я в этот раз увидела Донецк таким – разделенным чертой на своих и чужих, замкнутым, тоскливым, с одним преобладающим желанием – перемен! – мне стало жаль, что я – не предвестник. Мне бы очень хотелось быть предвестником. Но только хороших новостей.
