Российская наука сегодня проходит довольно болезненные реформы. Накопившихся вопросов масса: как финансировать науку, как она должна быть организована, какими быть университетам и научным институтам? Один из главных, как всегда, кадры.
Люди, накопившие разнообразный опыт, выглядят у себя на родине маргиналами
Помните расхожую фразу 80-х «трубы растут быстрее, чем люди»? Наука имеет дело со знаниями, а знания живут в головах и в руках конкретных индивидов: завод можно построить быстрее, чем вырастить систему работающих на производстве знаний, способных пройти сложный путь до полезного продукта.
Поэтому считать, что мы создадим организационную структуру, закачаем в нее деньги и завтра все появится, не совсем верно. Все упирается в человеческий капитал. Здесь важно обратиться к опыту тех стран, которые достаточно быстро выпрыгнули из научно-технологического небытия.
Недавно слушал выступление своего южнокорейского коллеги, который рассказывал, что Южная Корея дошла до определенного мастерства: может проектировать и производить автомобили, строить атомные станции, и вроде бы нет для нее тайн в электронике.
Но если смотреть по структуре импорта, видно, что наиболее сложные технологические решения импортируются либо из Японии (она основной поставщик сложных устройств), либо из США и Европы.
То есть даже Южная Корея, сделав гигантские вложения в научно-технологическую сферу, за десятки лет не смогла охватить всю полноту и сложность научных исследований и разработок, потому что все это посажено на людях, люди копят знания, а кривая обучения растет в этой сфере крайне медленно.
Или Израиль: на чем основан его успех? На том, что удалось привлечь в страну большое количество тех, кто сделал карьеру за рубежом, был частью зарубежных научных школ и исследовательских коллективов, но счел возможным вернуться. А страна подвинулась и дала ему место, поскольку Израиль – изначально страна репатриантов, которая не относится к вновь приехавшим как к тем, кто «понаехал» и съест все немногочисленные ресурсы.
Многие эксперты сходятся во мнении, что России сегодня нужно работать над созданием условий для возвращения людей, потому что человеческий капитал, возвращенный из других культур, имеет особую ценность.
И мы предприняли это усилие: у нас было Сколково, у нас была система мегагрантов, когда мы дали большие деньги на возвращение ученых и создание здесь лабораторий. Вопрос в том, как мы относимся к тем, кто вернулся.
С одной стороны, как к пораженцам: если они вернулись, значит, у них там что-то не получилось. А с другой стороны, мы говорим: «зачем они к нам приехали, у нас здесь своих хватает».
Таким образом, эти люди, накопившие разнообразный опыт, выглядят у себя на родине маргиналами: не лидерами сообществ, не точкой кристаллизации новых тем, направлений, исследований, а именно маргиналами.
Мы все время ждем, когда они уедут, забрав отсюда последние деньги. Мы не можем им простить того, что они когда-то отсюда уже уехали. Поэтому нужно работать, в первую очередь, с обществом – формировать понимание того, зачем эти люди вернулись. Если мы их не удержим, они уедут: мир науки глобален, и за кадрами идет охота.Как вы знаете, в Калифорнии ежегодно публикуют доклад о Кремниевой долине, где отмечают уровень миграции, потому что такое количество открытых ставок, которые там есть на рынке труда в достаточно сложных высокотехнологичных отраслях, восполнить за счет собственных университетов и школ невозможно.
Поэтому на рынке всегда будут открываться возможности для квалифицированных кадров, особенно если они способны жить и работать в иноязычной культурной среде.
Резко возросшая мобильность – одна из острых тем во всем мире: из Европы, например, также едут в США, так как их инновационные зоны – огромный кадровый «пылесос».
И к этой динамике нужно относиться как к данности: должен быть обмен и возврат, должны быть установившиеся связи. И в то же время, удержав «мозги» здесь, мы получим возможность основания новых школ, которые заложат наши вернувшиеся ученые.
