Кирилл Решетников: Терапия для Евгения

Так называемая победа над тоталитаризмом ознаменовалась исчезновением множества изваяний и вообще символических объектов. Памятник Дзержинскому на Лубянке и Берлинская стена – далеко не полный, разумеется, перечень. Ферзи и пешки разгромленного монументального войска съедались с разной степенью свирепости. В Будапеште, например, проявили снисходительно-бережное отношение к неподвижным коммунистическим чудовищам: Ленина, Маркса, Энгельса и прочих отправили в специальный Парк скульптур, где на них можно полюбоваться как на свидетельства неудачной эпохи. Аналогичные и более радикальные ликвидаторские жесты, запоздалые и хотя бы поэтому нелепые, ныне в моде у наших постсоветских соседей.

Кому-то, возможно, стоит попробовать отнестись к некоторым объектам, в частности к «Рабочему и колхознице», просто как к экспонатам

На этом фоне судьба скульптуры «Рабочий и колхозница», возвращенной на свое прежнее место у ВВЦ в конце ноября и торжественно открытой в минувшую пятницу, выглядит счастливым и очень нетривиальным исключением. Изваянный Верой Мухиной человек с молотом, как и его подруга с серпом, напоминает старого политика, при «проклятом режиме» выполнявшего важнейшие представительские функции, затем всеми забытого, но не умершего, а незаметно ушедшего на покой, перенесшего инфаркт и, наконец, неожиданно триумфально вернувшегося на ключевой пост.

В жизни людей полноценные примеры такого зигзагообразного пути, пожалуй, отсутствуют – подобная история скорее может встретиться в каком-нибудь художественном политическом памфлете. Но скульптуры, как выясняется, могут то, чего не могут люди. И это хорошо.

У объекта, выступавшего в качестве эмблемы СССР на Всемирной выставке в Париже в 1937 году и признанного эталоном социалистического реализма, 20 лет назад были все шансы разделить участь памятника Дзержинскому. Даже удивительно, что этого не случилось. Монумент исчез позже, уже в 2000-х, и это исчезновение не имело ничего общего со скульптурными «чистками» 1990-х. Рабочего и колхозницу не арестовали и не убили, а препроводили на хирургическую операцию. Теперь она закончена, и творение Веры Мухиной не просто возвращено на место, но еще и установлено на постаменте-павильоне, весьма напоминающем тот, который служил подножием монумента на парижской выставке 1937 года.

Поднятие «Рабочего и колхозницы» на высоту, ими однажды уже достигнутую, – принципиально важная вещь.

Реакция тех, кто с болезненным вниманием отслеживает символические признаки возвращения репрессивного строя, стопроцентно предсказуема; более того, характерные ее образцы уже можно найти, например, в Интернете. Хотя никто ведь и не говорил, что держатели серпа и молота пропали насовсем, и о том, что их вот-вот вернут, шла речь все последние годы. Но все равно – как не увидеть в их состоявшемся наконец возвращении зловещий сигнал? Данный феномен сознания – вещь рутинная, но его культурно-исторический контекст небезынтересен.

Поднятие «Рабочего и колхозницы» на высоту, ими однажды уже достигнутую, – принципиально важная вещь (фото: ИТАР-ТАСС)

Предъявление счетов прошлому и связанное с этим нервное отношение к памятникам – извечная русская тема. Проблематика «Медного всадника» никуда не делась, а только усложнилась и стала еще болезненнее. Комплекс бедного Евгения – одна из характерных интеллигентских черт.

Кумир на коне, конечно, виноват в бесчинствах стихии – тут двух мнений быть не может; землетрясения, наводнения и ураганы вообще относятся к числу преступлений власти – против этого в России осмеливаются возражать только самые последние приспособленцы и подхалимы. Да и во всем остальном тоже он виноват, и зловещая поступь его все время слышна за спиной. Признавать собственную подверженность слуховым и прочим галлюцинациям никому неохота. Поэтому как не напрячься при виде соответствующего памятника, как не сказать «ужо тебе!» или еще что-нибудь похуже? Но не лишись Евгений рассудка, он, возможно, посмотрел бы на «строителя чудотворного» более взвешенно. Ведь если бы не этот строитель и не его проект, то и самого Евгения, скорее всего, не было бы.

В конце концов, любой не разрушенный город с богатой историей – это музей. Кому-то, возможно, стоит попробовать отнестись к некоторым объектам, в частности к «Рабочему и колхознице», просто как к экспонатам – возможно, таким образом комплекс бедного Евгения все же удастся преодолеть.

Если же обратиться к книге Рустама Рахматуллина «Две Москвы, или Метафизика столицы», то выяснится, что Москва – не только город, но и своего рода текст. А в тексте бывает всякое, в том числе и цитаты из других текстов. Пусть бедный Евгений мысленно заключит «Рабочего и колхозницу» вместе с их устрашающим тоталитарным постаментом в кавычки – авось полегчает.