Андрей Архангельский: Внутренний Штирлиц

Настоящие Штирлицы молча толпились внизу, сидели в зале, щелкали фотоаппаратами. Все те, для кого эта роль была их повседневной жизнью.

Фильм про Штирлица совпал с нашим детством и казался идеальным путеводителем по жизненным ситуациям, причем не только в практическом плане.

Заветный особняк в берлинском пригороде, куда ходу нет никому; где в специальном шкафу есть специальная книга, где хранится шифр от тебя самого. Твой внутренний Штирлиц

Штирлицем ты был еще с детского сада. Закрывая глаза во время сонного часа, делал вид, что спишь, а сам украдкой наблюдал за жизнью вокруг. Нянечки болтают о чем-то своем. Самые счастливые люди на земле те – думаешь, – которые могут вольно обращаться со временем, ничуть не опасаясь за последствия.

Смешно сузив глаза – возникает эффект словно бы скругленного по бокам лобового стекла, – с игрушечным рулем в руках ты шагаешь в подготовительную группу: бабушка и мама не догадываются, что ты сейчас едешь в большой черной машине на задание по берлинским улицам, проверяя, нет ли за тобой хвоста. Хвоста все не было. Жизнь скучна, очень скоро понимаешь ты, и ее надо как-то разнообразить: нужно играть в свою внутреннюю игру, в собственного Штирлица, превращая заурядные свои провалы и успехи в подобие шпионской работы.

Игра оказывается на удивление полезной: уже в школе ты приходишь к выводу, что многое, если не все, зависит от случайности – запоминается последняя фраза, важно, как войти в нужный разговор; но химии ты почти не знаешь, операция на грани провала. Тебя вызывают к доске начертить пару формул – и попадается та, почти единственная, которую помнил. Что это? Дьявольская игра Мюллера или тот счастливый случай, о котором знает каждый разведчик и который выпадает только раз в жизни?..

Лет в 15 в журнале «Советский Экран» ты читаешь статью – о том, что всякий советский человек поневоле является Штирлицем, своим среди чужих: сослуживцев, начальников, подчиненных. Это укрепляет тебя в предчувствии: не так уж ты и неправ, выбрав себе в подручные этот фильм и этого героя.

...Когда по улицам ходили комические малиновые бандиты и их гуттаперчевые женщины, а воздух лоснился от пошлости, ты презрительно и молча глядел на все это – и заскакивал на подножку рейсового автобуса, словно бы в салон большой черной машины, запахивая отточенным движением кожаное пальто штандартенфюрера – а на самом деле зелено-желтую, комом сидящую на тебе куртку начала 1990-х.

N.B. Кротко улыбаться, как Штирлиц, – при виде пошляков, примерявших на себя костюмы Джеймса Бонда и Брюса Уиллиса.

Двигаться, как Штирлиц, решительно; смотреть на врагов, как Штирлиц, уничтожающим взглядом – когда не можешь ничего поделать.

Почти любой рабочий коллектив – что твой аппарат РСХА: их населяют в основном доверчивые Холтоффы, нестойкие Айсманы, мужланы Рольфы, тихие Шольцы, золотокудрые мегеры Барбары Крайн. Их могут звать как угодно, они могут быть любого пола и возраста, но ведут они себя так же, как и герои твоего любимого фильма. Львиную долю времени они тратят не на работу, а на интриги, подсиживание, на сплетни, на поддакивание начальству, на борьбу за сферы влияния и на выяснение внутрицеховых отношений. Они любят интриги – для бездельников это идеальная почва, а ты поневоле вынужден быть Штирлицем.

Теперь, спустя годы, ты понимаешь, что это даже было бы практичнее и удобнее – быть по жизни Мюллером или, на худой конец, Шольцем. И ты бы стал ими – и удерживает тебя от этого исключительно эстетическое чувство: просто роль Штирлица жалко променять на какую-либо еще (Фото: ИТАР-ТАСС)

Ты выполняешь задание родины – или, говоря более понятным языком, ты хочешь заниматься делом. Но, чтобы не погубить дело, ты вынужден участвовать в чьих-то играх, начатых задолго до тебя: ты всегда, в любом коллективе поневоле оказываешься между враждующих группировок, между разведкой и гестапо, между Мюллером и Шелленбергом, Борманом и Гимлером. Чтобы выжить, сохранить себя, ты должен играть – изо всех сил, каждый день – до той поры, пока не подойдут мифические «наши», которые могут оказаться не лучше врагов.

Ишь, думаешь, глядя на очередного Гепперта, которому поручено негласно следить за настроениями в коллективе, – ишь, как головой дергает, словно молодой бычок. Ему еще нравятся наши игры. Он еще купается в них. Этот заварит кашу.

Выбор у тебя невелик: либо ты «игрок», либо тебя держат за «болвана» в старом польском преферансе. При этом есть еще опасность – победив, самому превратиться в Мюллера или Рольфа. Теперь, спустя годы, ты понимаешь, что это даже было бы практичнее и удобнее – быть по жизни Мюллером или, на худой конец, Шольцем. И ты бы стал ими – и удерживает тебя от этого исключительно эстетическое чувство: просто роль Штирлица жалко променять на какую-либо еще.

И ты бы запросто стал кем-то еще – если бы не этот образ из кинофильма, означающий для тебя нечто совсем уж глубоко интимное: заветный особняк в берлинском пригороде, куда ходу нет никому, даже родным и любимой; где камин, где лестница наверх; где в специальном шкафу есть специальная книга, где хранится шифр от тебя самого. Твой детский, наивный, внутренний Штирлиц. Он предохраняет тебя от совершения явной подлости, от совсем уж низкого чувства, от крайнего лицемерия. Хотя врать приходится постоянно, но важно хотя бы, чтобы это делалось во имя какой-то высокой цели. Например, ради родины – хотя родин, как выясняется позднее, тоже есть две. Одна – внешняя, принадлежащая танцорам государственных ансамблей, чиновникам, телезрителям, начальникам ЖЭКов, менеджерам; и внутренняя – собственно твоя.

N.B. Грустить, как Штирлиц; думать, как Штирлиц, собирая мысленного ежика из спичек. Курить, как Штирлиц, – кстати, курить ты начал тоже под его влиянием. И засыпать ровно на полчаса – честно говоря, получалось раза два в жизни – отмечая про себя: дело сделано, пастор идет на шум электростанции и скоро будет на месте; там он начнет мое дело. Наше дело, так точнее. А враги тем временем все сжимают и сжимают кольцо – и тебе не поможет даже Борман.

Даже странно, и самим непонятно, как мы до сих пор не провалились, – и задания от родины поступают все более и более невыполнимые. Наверное, это оттого, что каждый второй, если не каждый первый у нас глубоко в душе тоже считает себя таким вот Штирлицем, а тебя – пида…сом, глупым Холтоффом или тупым Рольфом, мелким статистом внешнего мира. Так и живем – как Штирлицы, каждый в своей норе.

Учимся играть в шахматы с женщинами преклонного возраста. Учимся жить в рутинной атмосфере учреждения. Учимся оставаться при своих и радоваться малому: весеннему выходному дню и улетающим вдаль птицам. Учимся с непроницаемым лицом смотреть на руины своих иллюзий, как он смотрел на развалины дома, где жили его радисты, Эрвин и Кэт. Учимся жить красиво, как он, – при любых обстоятельствах. Придавать свей жизни некую художественную ценность. Скрывать от начальства свои мысли и чувства.

...Штирлиц подождал, пока Жириновский закончит говорить о патриотизме. Нелепая женщина с закатанными рукавами – явно из хозяйственных работников – ходила между людьми и все повторяла: «Не толпитесь в проходе, освободите проход». Ни в одной стране, подумал Штирлиц, люди не любят так командовать людьми, как у нас, – по любому, даже ничтожному поводу. Штирлиц вышел на улицу: на землю падал первый, белый, чистый и хрустящий снег. Пора было ехать в Берлин. Пора было на работу.