Типичный анекдот последнего времени: в Японии изобрели робота, способного ловить воров. Во время испытаний на родине этот робот за сутки поймал 20 воров. В Америке за сутки поймал 30 воров. В России украли робота.

Судя по этому, да и множеству других произведений современного отечественного фольклора, в повсеместном распространении воровства мы находим даже некий предмет гордости: знай наших! Такого, мол, нигде нет!

Хотя, думаю, изрядное число африканских и латиноамериканских стран еще могло бы с нами поспорить и в области коррупции, и по части воровства. Но нынешний скандал с пропажей экспонатов из Эрмитажа – это уже, действительно, из ряда вон. Такое происходит во время войн и гражданских беспорядков (достаточно вспомнить разграбление Национального музея в Багдаде), но чтобы в мирное время, да на протяжении длительного времени… Такого новая история, пожалуй, не знает.

По мере того как развивается следствие, всплывают все новые скандальные подробности. Однако, по большому счету, дело не в том, как был организован контроль за безопасностью экспонатов в Эрмитаже, и даже не в том, сколько и чего было украдено. Речь о состоянии общества.

Кстати, на фоне веселых 90-х годов нынешнее положение дел в России могло даже показаться сравнительно благополучным. Тогда под лозунгами либеральных реформ и приватизации лихие люди за несколько лет резво разворовали всю страну. В самом деле, что такое пропажа антикварных икон и золотых брошек из музея по сравнению с захватом нефтяных приисков и металлургических заводов стоимостью в десятки миллиардов долларов?

Однако тогдашние воры давно уже стали уважаемыми гражданами, больше всего на свете пекущимися о неприкосновенности благоприобретенной собственности. Помните, у Брехта: что такое ограбление банка по сравнению с основанием банка? Капиталы отмыли, почистили, выставили напоказ. Вот тут, казалось бы, воровству и должен быть поставлен надежный заслон! Собственность стала священна. И даже самые отчаянные поборники свободного предпринимательства понимают, что если разграблению казенного имущества не поставить заслон, то рано или поздно примутся и за частное.

Но воровство не прекратилось. Оно лишь стало менее масштабным.

Надо признать, что воровство у нас имеет длительную историю, можно даже сказать, традицию. Воровали при царе, тащили, что могли, при советской власти, не прекратилось это и в «новой России». Причем, как в очередной раз подтвердил злосчастный опыт Эрмитажа, красть у нас предпочитают государственное имущество. Не только потому, что за ним меньше присматривают (иногда очень даже присматривают), но потому, что его просто очень много. В этом смысле приватизация и либерализм тоже призваны были исправить дело. Помню трактат одного экономиста-эмигранта, который уверенно доказывал, что чем больше государства, тем больше воруют.

Надо сказать, что опыт Скандинавских стран или Германии с подобной схемой согласуется плохо. Казенного имущества там традиционно много, а воровство отнюдь не является самым популярным спортом среди местных жителей. И не потому, что это имущество лучше, чем у нас, стерегут, а потому, что на него реже посягают.

Дело ведь не в том, что в Эрмитаже подбор сотрудников плохой, что отдел кадров плохо сработал. Люди как люди

Что касается нашей страны, то мы поставили на себе широкомасштабный эксперимент. С начала 1990-х годов у нас государства стало заметно меньше. А воровать меньше не стали. Кстати, сами же либеральные идеологи приложили немалые усилия для оправдания воровства. Ведь государственное, повторяли они, – это ничье. Общественная собственность – фикция. А раз так, почему бы не взять что-нибудь «ничье» и не сделать его своим? Особенно если эта «ничья» собственность плохо лежит?

Никакой «этики сторожа» в подобной ситуации быть не может, как не может быть и этики государственного служащего, типичной для стран Северной Европы. Дело ведь не в том, что в Эрмитаже подбор сотрудников плохой, что отдел кадров плохо сработал. Люди как люди. А «квартирный вопрос» может, как известно, кого угодно испортить.

Только одни и те же люди в разных условиях ведут себя по-разному. В блокадном Ленинграде музейные ценности спасали, жертвуя жизнью. А в современном Петербурге хорошо обеспеченная жизнь ценится выше, чем сохранность музейных ценностей.

История с хранительницей Эрмитажа в очередной раз продемонстрировала, что доверять людям можно лишь в условиях, когда они сами уважают себя. Но поскольку у нас не может быть и речь об уважении к «неудачникам», не занимающимся бизнесом и не имеющим доступа власти, то не надо удивляться, что люди теряют человеческий облик и чувство стыда.

Хуже того, если сравнивать не с прошлым десятилетием, а, например, со спокойными брежневскими семидесятыми, то сейчас, пожалуй, воруют даже больше. Во-первых, государство теперь защищается от воровства еще менее эффективно, чем прежде, а во-вторых, увеличились соблазны. Ну что можно было сделать с наворованными деньгами в советское время? Подпольные миллионеры в СССР были несчастнейшими людьми. Не только потому, что за ними охотилась структура с труднопроизносимым и угрожающим названием ОБХСС, но и потому, что потратить свои миллионы было некуда. Ценную краденую вещь с выгодой не сбыть, деньги не вложить, в общем, не жизнь, а наказание. В наше время можно и за границу смыться, и в легальный бизнес деньги вложить, и ворованные капиталы через легальные банки отмыть. Живи – не хочу!

В наше время можно и за границу смыться, и в легальный бизнес деньги вложить, и ворованные капиталы через легальные банки отмыть. Живи – не хочу!

Когда обыватель начинает жаловаться на воровство, коррупцию и развитие мафиозных группировок, либеральные мыслители резонно напоминают ему, что так называемый «порядок» в условиях диктатуры (а тем паче – тоталитаризма) имеет и оборотную сторону. Авторитарное или тоталитарное государство само является чем-то вроде огромной банды, которая контролирует территорию и не терпит конкуренции. Известна же история мафии на Сицилии: именно фашистский режим Муссолини ее по-настоящему придавил, и если бы ее услугами не воспользовались американское освободители в 1942 году, то выкорчевал бы полностью. В обмен на безопасность, конечно, обывателю приходилось пожертвовать свободой. Но обывателя-то это не слишком смущало. Он же своей свободой и так не пользовался.

Хотя политической свободой все-таки жертвовать не стоит. Поскольку история знает немало режимов, при которых никаких гражданских свобод не было, а воровали все равно нещадно. В царской России, например.

Ключевой вопрос политической теории в России можно, следовательно, сформулировать таким образом: как построить режим, способный оградить общественную собственность, не ограничивая политическую свободу.

Ответ напрашивается сам собой: общественную собственность должно защищать само общество – в той мере, в какой оно само является «собственником» государства. Тогда сторожить будут все. Потому что «общее» – это вдвойне «мое». Это то, что я сам не смогу ни потратить, ни потерять. Достояние всего народа. И те, кто смеются над подобными «высокими» словами, непременно хотят видеть перед собой не народ, а стадо, не граждан, а толпу обывателей или вовсе прислугу. Без общего дела нет гражданства.

Проблема казенной собственности у нас не в том, что ее плохо охраняют, а в том, что само государство отчуждено от общества. Если защита государственного имущества остается делом профессиональных сторожей, дело плохо.