В семь лет я узнала, что у меня нет родины.
Так получилось, что я сначала узнала, что наши победили, причем два раза победили, в Гражданской войне и в Великой Отечественной. А потом выяснилось, что, пока я училась читать и узнавала новое о своей родине, эта родина как-то закончилась.
Меня, естественно, никто не спрашивал. Меня даже родители не спросили, где я хочу жить. В результате я пошла в харьковскую школу, где зачем-то изучала неизвестный мне украинский язык и с изумлением слушала, что наши, оказывается, совсем не победили, а вовсе даже наоборот. Причем два раза.
В похожей ситуации оказались миллионы русских детей и подростков на постсоветском пространстве. Их никто ни о чем не спрашивал, просто была родина – и не стало родины. Понадобилось приспосабливаться к родине новой. Не скажу за всех, но мне лично не понравилось. Кому-то понравилось.
И в итоге выросли миллионы русских, которым сейчас лет по тридцать, которые много знают о выживании и еще где-то в глубине сердца знают, что у них отняли родину, даже не спросив. А родина, кстати, по этому поводу ничего не сказала. Родина тогда вообще предлагала каждому выживать за себя. Мы выжили, по крайней мере большинство.
Это очень страшно – когда ты еще небольшой человек, невзрослый, когда только-только понял, что у тебя есть родина, а оказалось, что ее нет. Кто не убил память о родине в своем сердце после этого, тот станет сильнее атомной электростанции.
Годы, впрочем, шли. Четвертованное тело нашей родины оказалось не мертвым, как поначалу казалось, потому что была Россия. Ей, однако, тоже не было дела до выпавших из гнезда своих детей. Великая мать рассудила: кто хочет вернуться под ее крыло, тот пусть проделает большой путь, с препятствиями и квестами, такой путь героя классический, из сказок. Дойдут только упорные. Словно этим дети ее должны были искупить некий первородный грех, но какой грех лежал на тех, кто не отрекался?
Потом был Крым. И это было чудо: потерянным детям разрешили вернуться к матери. Просто так, нипочему. Как будто мать в девяносто первом сдала его в приют, а теперь забрала обратно. Донбасс решил, что его тоже могут забрать из приюта, и радостно замахал руками, закричал, загорлопанил: мама, я здесь! Мама, возьми меня тоже домой!
Ну, видимо, мама как-то смогла взять домой только одного ребенка, так уж обстоятельства сложились. То есть конфеты и печенье другому передавала, но не больше.
А Донбасс 11 и 12 мая 2014 года проголосовал на референдуме, делая все, как Крым, копируя действия того, первого ребенка, которому сказочно повезло. Оказалось, впрочем, что это так не работает. Началась долгая, страшная, затяжная война, и на пятый год она привела к страшному пониманию: кажется, маме все равно. Кажется, нас не берут.
И вот – указ о российских паспортах для жителей Донбасса, как раз через пять лет. Этот паспорт значит: ты, потерянный ребенок, можешь вернуться к своей матери. Ты теперь не какой-то посторонний, приютский, а ты теперь мамин сын. И теперь все могут вернуться: и те, кто когда-то носил паспорт с серпом и молотом, и те, кто никогда не знал иной родины, кроме приюта, и потерянное поколение тридцатилетних – у которых забрали родину, не спросив, не спросив, не спросив.
А еще президент, сам президент заявил, что и другие потерянные дети, живущие на Украине, в перспективе, наверное, тоже смогут получить российские паспорта. А потом упростили получение для тех, кто жил в Донбассе и Крыму раньше, и забрезжила какая-то надежда, что скоро все будет так, как надо – никакого искупления первородного греха, никакого пути героя, а просто мать откроет дом для потерянных своих приютских детей, и все станет так, как надо. Так, как надо.
