Ровно 96 лет назад советская власть осуществила масштабную высылку отечественных интеллектуалов – отплыл первый из двух «философских пароходов», а спустя две недели отправился в путь и второй. Для русской мысли это событие стало символическим.
Во-первых, власть, которая вообще мало чего боялась, признала ее опасной, то есть – равной себе.
Во-вторых, это плавание стало зримым водоразделом – между прошлым и будущим, между попытками жить внутри, не изменяя себе, и пониманием, что теперь всякому желающему выжить, предстоит лишь решать вопрос о границах компромисса, который в любом случае придется заключить.
Но мы хотели бы обратить внимание на одну простую вещь: они были высланы, хотя не хотели уезжать. Это определило водораздел в изгнании между теми, кто бежал сам, и теми, кто хотел остаться. Собственно, изгнание в строгом смысле относится только ко вторым.
Выбор между тем, чтобы жить за границей или умереть в России, сложно назвать свободным, но, истины ради, следует признать, что пассажиров «философского парохода» лишили и его. В этом смысле обретенная свобода так и не стала для них осознанной необходимостью.
При этом, конечно, высланным невероятно повезло. Шпету, который изо всех сил сопротивлялся изгнанию и, в отличие от многих коллег, сопротивлялся удачно – не повезло.
Они обрели возможность жить, мыслить, писать. Осмыслять свой опыт – и опыт своей страны. Теперь легко сказать, что многое они сделали неудачно, не так или не о том – но все это говорится поверх сказанного ими.
Большинство из них не смогло встроиться в европейскую жизнь. Они продолжали старые споры, понятные исключительно в русских контекстах. Они писали книги, воображаемыми читателями которых были такие же, как и они сами. Они жили прошлой жизнью, увезенной с собой, и готовы были ломать копья вокруг споров о Соловьеве и Чернышевском, уверенные, что истинная трактовка может принести спасение – не им, ею обладающим, но России и миру.
Это своеобразная мания величия – уверенность в том, что изгнание, случившиеся с ними, есть демонстрация провиденциального хода истории. И что все, что с ними происходит, и все, что они думают и чувствуют, по-прежнему имеет значение, выходящее за пределы частной биографии.
Они не уезжали по своей воле и до конца жизни так и не смирились, что Россия их бросила. Их не покидала надежда растождествить страну и правительство, уверенность в том, что в конце концов Россия одумается – и позовет их назад.
Эта неразорванная пуповина давала им ощущение и право говорить от лица страны, люди которой были вынуждены молчать, а вместо них говорила некая неведомая власть. Они не сбежали – и у них было это право (по крайней мере, по их ощущениям). В отличие от тех, кто по каким угодно мотивам бежал сам – следовательно, сам разорвал связующую нить, начав новую историю на новых берегах.
Нам сложно это понять, потому что это история про ощущение и интенсивное переживание, осмысление своей принадлежности к стране. Самое сложное – пережить, что они не отказались от страны, хотя она совершенно не оправдала их надежд.
Современному интеллигенту трудно понять эту систему самоописания и самопонимания, где страна может значить больше, чем личный комфорт и безопасность. Наверное, это и к счастью, ведь многие из изгнанных были родными братьями или кузенами изгонявших их. Они расходились в понимании целей, в определении допустимых средств, в том, где пролегали границы морально-приемлемого, но способ видеть себя во времени и помещать себя в историю был близким. Собственно, с большевиками у них один большой спор – кто из них подлинная Россия и кто верно понимает пути большой истории.
С ними поступили, как поступали на исходе Средневековья с городскими сумасшедшими и всякими другими чудаками, с кем жить невозможно, а убивать неприемлемо.
Фуко в «Истории безумия» начинает свой рассказ с корабля дураков, на котором этих убогих отправляли в плавание. С него он начинает повествование о великом изгнании, в котором безумные сменят прокаженных.
Для философии этот оборот истории – лестный. Ведь это признание ее неприемлемости для «правильной жизни», в зависимости от того, как ее мыслит тот, кто в данный момент определяет правила.
Оказалось, что рядом с философией невозможно построить светлое будущее. Она о другом – и при этом не желает ни замолкать, ни удаляться сама.
Эта русская история удивительным образом рифмуется с историей Сократа, который на корабле дураков явно был бы в ранге капитана. Сократа, впрочем, афинским властям пришлось отравить, потому как он не понимал всевозможных намеков о пользе удалиться за пределы города.Советский мир избавлялся от оводов, чтобы затем начать прореживать свой социальный ландшафт уже более прямолинейно.
И это тоже важная история – про то, что путь к возможности принимать прямолинейные и оттого совершенно чудовищные решения о перестройке социального лежит через избавление от смущающих. Впоследствии уже дряхлеющий советский режим вновь перестанет убивать – и начнет высылать, демонстрируя расслабленность и признавая, что у него самого теперь появились сомнения в себе.
(в соавторстве с Владасом Повилайтисом)
