Советский дервиш

Родители его жили в Средней Азии, этот период красочно описан в «Книге о юности».

Возмутитель спокойствия

Первая, «Возмутитель спокойствия», вышедшая в 1946 году, – веселый микст из фольклора, плутовского романа, вариаций на сказочные сюжеты

Первый гонорар, согласно повествованию, он получил в газете за материал о футбольном матче. Уже здесь вполне проявились подводные камни литературной жизни – большой текст был ужат до 30 строк, а недоброжелатели потом побили. Страсть к писательству отбивает охоту к учебе, Соловьев остается на второй год в железнодорожном техникуме.

В дальнейшем он работает учителем русского языка и подвизается в журналистике, собирает фольклор в Ферганской долине, выпускает квазифольклорный сборник «Ленин и творчество народов Востока», им же практически и сочиненный. В 1932 году заканчивает литературно-сценарный факультет госуниверситета кинематографии.

На счету Соловьева уже пять книжек, его отмечает в «Красной нови» влиятельный критик Лежнев. В 1940 году выходит первая книга о Ходже Насреддине «Возмутитель спокойствия». В сороковые Соловьев – военный корреспондент, его патриотические книги экранизируются. С 1946-го по 1954 год писатель – в заключении и ссылке. Затем – возвращение, уединенная жизнь в Ленинграде, вторая книга о Ходже в 1956 году, начало работы над воспоминаниями – написалась только половина – писатель скончался в 1962 году.

Две книги о Ходже Насреддине (третья, по некоторым сведениям, была задумана, но не написана) представляют собой дилогию, но весьма разнятся как по сюжету, так и по стилистике.

Первая, «Возмутитель спокойствия», вышедшая в 1946 году, – веселый микст из фольклора, плутовского романа, вариаций на сказочные сюжеты. Похождения удалого мудреца, наказывающего богатых злодеев и помогающего добрым беднякам.

Эмир – тоже дурак

Не знаю, за что посадили Соловьева, но вполне могли бы и за «Возмутителя спокойствия». Роман переполнен отсылками к сталинской эпохе. Жители больших городов живут в страхе, повсюду шпионы эмира. «Все визири дураки. Эмир тоже дурак», – заявляет на площади один из провокаторов.

Людей хватают, пытают в застенках, друзьям и родственникам приходится бежать. Опасно говорить то, что думаешь, – «провинившийся язык отрубают с головой». До седьмого колена уничтожают тех, кто не поддерживает ислам. «За что пытали?» – даже сама постановка вопроса не вызывает у персонажей недоумения. Зло описан «день восхваления эмира» – день рождения верховного правителя.

Не стану утверждать, что это замаскированный протест, но из песни слова не выкинешь, даже если автор не имел в виду «ничего такого».

Гораздо труднее отказаться от соблазнительного желания представить Соловьева советским Идрисом Шахом, популяризатором суфизма на Западе, а теперь и у нас, грешных. Насколько верна эта гипотеза – кто знает. Восток вообще «дело тонкое». Вот все говорят «Хайям». В переводах это длинные строчки унылой риторики. А когда читаешь транскрипцию оригинала – во рту каша от игры созвучий, звучит плотно и туго, как иврит. Вроде «во дворе трава, на траве дрова».

Меланхолия восточного стиля

Стилистика второго романа о Ходже резко отличается от первого тома

Стилистика второго романа о Ходже резко отличается от первого тома. Каждой части предпосланы медитативные абзацы, да и персонажи явно изменились. Ходжа, обретший свою любовь в заключительных главах «Возмутителя спокойствия», научился мудрости и в обхождении с супругой. Персонажи уже не монохромны, Ходжа делает добро осторожно, зная, что людям нельзя доверять всецело, любить – да, но полагаться – увы.

Сюжет также более искусен, не столь линеен, как в первом томе. Помимо привычного, хотя и уже несколько меланхолического «восточного стиля» («Базар затихнет – пестрый кипучий базар нашей жизни. Одна за другой закрываются лавки суетных мелких желаний, пустеют ряды страстей, площади надежд и ярмарки устремлений») встречаются и такие метафоры: «Удержать воспоминания – слабые оттиски, запечатленные как бы на тающем льду», или описание знакомого мне физиологического эффекта, которое я встречал только у Набокова в «Подвиге» – о «как бы плавающих перед глазами в воздухе стеклянных червячках, особенно когда приходилось ему нагибаться и снова выпрямлять спину». Особо умиляет невозможный для времени, в которое была создана книга, смысл эпизода, когда писца ругают за ошибку: вместо «факел» написал «факал».

Но самое главное – в этой книге появляются мотивы, которые с трудом можно отыскать в подцензурной советской литературе 50-х.

Ходжа беседует с нищим из братства Молчащих и Постигающих о человеческих воплощениях и их смысле, оказывается вне тела в бесплотном мире, откуда выносит правильное решение трудной задачи, рассуждает о внутренней свободе и неизбежном одиночестве в ее обретении.

В описании детства Ходжи, который был найден чудесным образом и, подобно сказочным полубогам, общался с птицами и животными на равных, встречаем такой пассаж: «Он жил в родстве со всем огромным миром вокруг, всегда чувствуя свою с ним нераздельность, как будто бы сознавая, что эфир, из которого состоит все в мире, – един и беспрерывно переливается, и никакая частица его не принадлежит никому постоянно: от солнца переходит она ко шмелю, от шмеля – к облаку, от облака – к ветру или воде, от воды – к птице, от птицы – к человеку, с тем чтобы от человека устремиться дальше, в своевечное круговращение».

На эту тему
• «Эмиграция» – история болезни страны и человека
• Леннон, Высоцкий, Дассен: три цвета времени
• Норвежский квинтет
• Шорт-лист как текст
• Питер Акройд: «Пушкина я ставлю выше Шекспира»
• Своя игра

«Очарованный принц» был написан в лагере, на бумаге, которую Соловьеву присылали в письмах. Отголоски заключения время от времени встречаются в повествовании. Так, вельможа, арестовав человека, думает, виноват ли он, и решает, что хоть в чем-то да виноват. Испугавшись собственных мыслей, один из героев в испуге озирается – не приметили ли по глазам, что он подумал что-то не то. «У тебя на допросах все показывают одними и теми же словами», – ворчит шах, обращаясь к подчиненному.

«Я дервиш», – говорил о себе Соловьев, отмечает его биограф Евгений Калмановский. Хотя это высказывание относится к отказу от роскоши, его вполне можно трактовать и в расширительном смысле. А та самая первая заметка в газету была подписана вполне суфийским псевдонимом – Бодрствующий.