Карточный домик

В последнее время Лев Семенович стал не только светским львом, но и одним из лучших отечественных публицистов. Продолжая серию «Внутренний голос» (книга + диск), издательство «Запасный выход» записало книгу бесед с Рубинштейном. В ней известный поэт и эссеист раскрылся в новом качестве, о чем читатели газеты ВЗГЛЯД могут составить свое собственное мнение, не дожидаясь выхода книги, заявленной на осень этого года.

- Многие ваши тексты бьют по нервам из-за того, что они… о смерти…
- Со смертью я имел, что называется, физический контакт, прикосновение: я ведь закрыл глаза обоим родителям и всякий раз поражался тому, что…

То есть вот это горе, чувство утраты… Но все это было потом, несколько дней спустя. А в момент смерти близких, как я это наблюдал, я даже как-то стеснялся об этом говорить, но сейчас скажу – я это воспринимал как моменты, как ни странно, какого-то торжества. Когда страдающий человек вдруг решает уйти и черты лица его разглаживаются, он становится спокойным.

В эти минуты понял, что умирать не страшно.

Но когда эти ощущения отходят на задний план, становится опять страшно. Потому что ужасно страшно терять миллионы крупных и мелких связей, которые соединяют тебя вот с этим физическим миром.

Вообще смерть близких, смерть друзей, любой уход – я это воспринимаю как несправедливость. Причем, когда узнаю о смерти кого-либо из друзей или знакомых, как ни странно, мой первый рефлекс – это обида на них.

Лев Рубинштейн

- Дело в том, что я уверен, что что-то подобное будет…
- Я уверен, что мы с вами до этого доживем. Что-то такое будет, мне кажется, только тогда сапиенс изменится, это будет другая природа человека. Человек – это все-таки…

Вот тот человек, о котором мы рассуждаем, о котором мы строим догадки, предположения и который вообще нас как-то интересует, – это человек смертный. «Человек бессмертный» – это уже не вполне человек. Это что-то другое.

Я уверен, что наука до чего-то такого доберется, до каких-то открытий, когда будут переделывать тело или вместо одной головы ставить другую. Но я не уверен, что я лично готов и хотел бы до этого дожить.

Все, что я считаю для себя хорошим, плохим, интересным, неинтересным, сладким, горьким и т. д., – все эти модели я строю как смертный человек, как человек, знающий, что умрет. Я хочу умереть позже, как можно позже, я хочу до многого дожить, я многое хочу увидеть, хочу сохранять ясность ума, но бессмертным я, пожалуй, на сегодняшний день быть не готов.

- В связи со всем этим вы считаете себя оптимистом или пессимистом?
- Оптимистом. Мне кажется – а я оптимист и всех к этому призываю, потому что это всем помогает, – надо думать о смерти. О смерти как раз постоянно надо думать. С ней надо вступать в, как бы сказали политики, «диалогические отношения», с ней нужно «сесть за стол переговоров». Она, конечно, враг наш, абсолютный, но на сегодняшний день бороться с ней бессмысленно. С ней надо разговаривать, надо ей заговаривать зубы, что, кстати, понимали многие в обществе первобытном.

Я даже не знаю, было ли там понятие смерти, но они с ней были в каких-то отношениях, вполне партнерских. Они приносили жертвы, они как-то с ней пытались разговаривать, ублажать, уговаривать, и мне кажется, на каком-то новом витке этому надо научиться. Более того, я думаю, что художественное творчество вообще, в его основе заложено что-то в этом роде. Мне кажется, что диалог со смертью и есть высшее проявление художественного творчества, искусства.

- Вы так уверены в собственной силе и в собственной правоте?
- Может быть, это прозвучит очень самонадеянно, но я почему-то думаю, что я правильно двигаюсь. Я это отношу не за счет своих достоинств или качеств, а за счет своего жизненного везения.

Я не могу сказать, что я человек религиозный, но то, что кто-то меня иногда держит за плечи и в правильную сторону направляет, я иногда чувствую почти физически.

И если мои благодарственные ощущения можно с большой натяжкой назвать молитвой, то молюсь я о том, чтобы вот эти самые руки, которые держат меня за плечи, и дальше держали меня, не отпускали и направляли в правильное русло.

В последнее время Лев Семенович стал не только светским львом, но и одним из лучших отечественных публицистов

- Концептуализму, у истоков которого вы стояли, свойственна ирония по отношению к любому высказыванию. Правильно ли я понимаю, что именно ирония является двигателем вашего творчества? Или это способ проявить «трагедию», которая тоже в ваших текстах присутствует?
- Все, что вы называете иронией, – я это называю дистанцией по отношению к языковому материалу. Дистанция эта основана, по-моему, на глубоко чувствительном, сентиментальном и трепетном недоверии к звучащему слову. К произнесенному слову. Потому что еще со времен Тютчева мы знаем, что «мысль изреченная есть ложь», и мы понимаем, что оно нуждается в этой дистанции.

- Я имею в виду ваш текст «Папа курил трубку», один из самых трагических текстов в русской поэзии ХХ века…
- Так вот, если за этим квазиироническим слоем вы улавливаете драматизм, то это означает мою победу как автора, потому что я, в общем, это и имел в виду.

Я сочинял этот текст в невероятно напряженный момент своей биографии. Мне просто не хочется сейчас об этом подробнее говорить: о том, как долго болела и умирала мама и я даже был вынужден на какое-то время уйти из семьи. И я сидел с ней, и это был, пожалуй, за последние двадцать лет, в литературном смысле, самый продуктивный период в моей жизни.

Я тогда один текст за другим писал. И я понимаю, что для меня просто-напросто была такая психотерапевтическая атака, которую я применил по отношению к самому себе, бессознательно впрочем. Да нет, больше ничего не могу рассказать.

- Достаточно сильный внутренний драматизм присутствует, например, и в более раннем тексте «Мама мыла раму».
- Это текст того же периода, между прочим. Не даром первое слово – «мама», хотя оно, понятное дело, имеет отношение не к какой-то конкретной маме, а к фразе из школьного учебника.

Кстати говоря, этот самый текст, который вы только что сейчас упомянули, – «Мама мыла раму», – он из всех моих текстов – чемпион по числу переводов на иностранные языки, как ни странно.

То ли его легко переводить, потому что там очень простые синтаксические разряженные фрагменты, фразы, потому что там много имен собственных и, может быть, многим переводчикам кажется, что это путь наименьшего сопротивления, что его легко переводить.

Но очень многие переводчики спотыкались о самую же первую фразу, потому что они не знали о том, что это фраза из букваря. Переводили буквально. И только те переводчики, которые очень хорошо знают русский язык, либо те, с которыми я просто лично общался и помогал им переводить, справлялись.

На эту тему
• Вера Павлова: А про эротику я ничего не понимаю
• Рыжий и Сальери
• Десять семерок Анри Волохонского
• Виктор Топоров: Девять кругов. После Бродского

Я им говорил, откуда эта фраза, и тогда они переводили ее по-разному. Например, эта первая фраза во французском переводе звучит как «папа курил трубку». Потому что у них такое же есть предложение, по которому детей учат писать.

Это сочинение того же периода, и, кажется, чуть ли не единственное сочинение, в котором я ни разу не отступал от фактов. По именам, по фактам и событиям оно абсолютно автобиографично. Единственная вольность, которую я себе позволил: упомянутые там события – они из разных времен моего детства.

Там перемешаны и коммунальное детство, и дачное детство, пионерлагерное детство и т. д. Но там все как бы правда.