Андрей Архангельский: Гуманитарное Осколково

Словосочетание «гуманитарное Сколково» я слышал уже от двух людей – Дмитрия Быкова и Марата Гельмана. Идея перенести опыт еще не состоявшегося научного Сколково на культуру сколь соблазнительна, столь и утопична. Если логику резервации для ученых еще можно понять – они там в тиши да на бюджет, даст бог, что-нибудь придумают, то идея создания чего-то подобного для культработников абсурдна. Без естественной среды, без тех, кто оценивает – читает, ругает, покупает, аплодирует, освистывает и материт – никакая культура невозможна и никакая гуманистика (термин Михаила Эпштейна) – тут и к Стругацким не ходи, и к Герману Гессе.

Мы имеем дело с феноменом сезонной или шабашной интеллигенции. С реверсной, переменной средой, у которой, соответственно, столь же шаткие вкусы, как и политические убеждения

Утопия даже в моральном смысле: как показывает опыт предыдущего гуманитарного Сколково – Переделкино, ни на какую инициативу кроме как на борьбу за превращение служебных усадеб в частную собственность здешний житель не способен.

Мне кажется, что гуманитарное Сколково нужно, наоборот, строить повсюду: и главным образом, в себе, как бы это ни звучало пафосно. По сути, это должно быть не Сколково, а осколково: дело гуманитария – расширять опыт свободы, а не сужать. Это напоминает тезис «нести культуру в массы», который уже многажды высмеян, но ничего лучшего человечество не придумало. Для начала и нести-то ничего не надо: гуманитариям нужно научиться сохранять себя, а все остальное само собой принесется. В чем это «сохранение»? Хотя бы в том, чтобы с властью или бизнесом говорить на своем языке, а не на языке власти или бизнеса. Не подделываться к их шероховатому канцеляриту или прагматиту. Не «учитывать» и не «считаться». Не «думать о деньгах», в широком смысле. Во всяком случае, не в первую очередь. Наше дело – предлагать идеи, тексты и т.д. А если нас не понимают, то это не наши проблемы. Мне возразят, что на какие, мол, шиши этой гордости существовать? Мы прекрасно понимаем, под какие культурные проекты теперь дают деньги, поэтому нам все равно не светит, так что сохраним хотя бы лицо.

Точно те же гуманитарная гордость и достоинство необходимы в отношении «простого народа». Само по себе это словосочетание унизительно и придумано теми, кто народ презирает. Консервативное большинство в любой стране – данность, оно везде большинство, а в России – подавляющее. Не унизительно признавать это. Унизительно продолжать заигрывать с «народом», подделываться под него посконными изданьицами, упрощенным языком, фильмами и другими продуктами, сделанными сознательно в расчете «на тупых». Продолжать водить вокруг него хороводы, поощрять его отсталость и невежество, говорить с ним на том птичьем языке, который придуман советскими еще инженерами человеческих душ.

В то же время отвратителен и снобизм тех, кто презирает «массу» как таковую. С «народом» нужно говорить как со взрослыми, а не как с детьми. На серьезные темы. Всерьез. В этом и проявляется уважение к народу – а не лицемерная и оскорбительная «забота» о том, поймут вас или не поймут. Вас не должно заботить, поймут вас или нет – и тогда вас обязательно поймут. Как показывает опыт существования таких интернет-изданий, как «Сноб», Оpenspace, «Слон», «Журнальный зал», народ читает то, что ему предлагают, а не наоборот.

Если говорить о моральных заповедях гуманитария, то стоит упомянуть об одной, опять же, несложной для исполнения: заниматься тем, что нравится. Не идти на поводу у общественного мнения, у тех умников, которые говорят про необходимость «кормить семью» или «зарабатывать деньги». Не слушать тех родителей, которые советуют сперва «получить хорошую работу», «встать на ноги», а уж потом подумать о любимом деле. Гуманитарий должен стремиться делать то, что ему по душе – писать, учить, сочинять музыку, рисовать или думать (только не надо автора обвинять в поощрении безделья, наркомании и пьянства). То, что сегодня это звучит почти как вызов, говорит только о плачевной моральной ситуации в обществе. Так было в средние века – мы сейчас и живем в новом Средневековье. Любить и ценить независимость, свободу, знания, а также невыгодность своих идей и поступков – с точки зрения большинства – в этом и состоит профессиональная гордость гуманитария.

Актер Алексей Девотченко написал недавно обращение, призывающее коллег не участвовать в идеологических сериалах, концертах, телепередачах. Если убрать идеологию, суть останется та же: не участвовать в том, что противоречит эстетическому чувству. Не делать того, что тебе противно. В принципе, это пожелание можно адресовать любому человеку, но в отношении гуманитария вопрос нравится или не нравится – это вопрос профпригодности. Если твой ум или душа подвергаются сознательному насилию, ни на какой результат рассчитывать не приходится: это все равно что рожать искусственных детей.

Без свободы и желания невозможно создать ничего стоящего. Задача гуманитария – во-первых, давать пример свободы, в том числе свободы мысли и поведения. А во-вторых, отстаивать право на сложность. Мераб Мамардашвили писал, что Россия всегда предпочитала простой механизм социального устройства сложному: соответственно, человек тут всегда оказывается сложнее общества и мешает ему. И поэтому общество не использует способности человека, а порешает его в уголку за ересь или антисоветскую агитацию. Миссия гуманитария в России – быть сложным, давать пример иного существования, чтобы этот опыт переносился на социальные структуры.

В этом смысле власть и бизнес хотят совершенно иного: им нужны простота, ясность, предсказуемость. Этим и объясняется естественная оппозиционность гуманитария, в силу природной противоположности задач интеллекта и власти/бизнеса. И наоборот: творец, которому хорошо при власти, который ее восхваляет, есть нонсенс. Задачи любой власти и бизнеса всегда уже и проще моих внутренних задач. Моя природа хочет сложной гармонии, а не выполнения простых операций, на которые способны полуидиоты.

Наконец, из обязанностей гуманитария наиболее важной является способствовать созданию качественной среды. Есть социологический парадокс, который до сих пор не могут разрешить: в России живет 145 миллионов. Даже при минимальном подсчете – если считать, что гуманитарная прослойка составляет два–три процента, все равно речь идет о трех–четырех миллионах потенциальных потребителей умного и сложного. Нам скажут, что половина из них живет в провинции и не имеет ни сил, ни желаний, ни денег. Но даже и с двумя миллионами читателей и зрителей можно свернуть горы. Однако голос этих миллионов почти не слышен: почему?  

Медиааналитик Василий Гатов пишет, что одна из причин закрытия издания «Русский Newsweek» – то, что «у нас маленький и затхлый провинциальный рынок, на котором мало денег и потребителей, способных идентифицировать себя с брендом». Почему сравнимый с Москвой метрополис Нью-Йорка способен поддерживать существование газет типа New York Times и десятка журналов наподобие Newyorker? Автор видит причину в том, что у среднего нью-йоркца доход выше – более $75 000 в год. Однако никакой доход не заставит регулярно читать общественно-политические и культурные (читай мировоззренческие, аналитические) издания, если тебе это неинтересно, или же если тебя не вынуждают к этому представления о престижности/хорошем тоне.

То, что в России гуманитарный продукт потребляется лишь время от времени, говорит о спонтанном характере, нетвердом пульсе гуманитарной прослойки, на которую подобные издания рассчитаны. О том, что интерес этой среды к медиа или культуре есть дело случая и что она не испытывает постоянной потребности в информации и впечатлениях такого рода. По-видимому, в России мы имеем дело с феноменом сезонной или шабашной интеллигенции. С реверсной, переменной средой, у которой, соответственно, столь же шаткие, нетвердые вкусы, как и политические убеждения, мораль и т.д. К культуре она способна испытывать только разовый интерес.

Наконец, мы должны научиться платить за свою среду – за свои книги, клубы, спектакли, журналы и газеты. Мы привыкли, что все умное у нас или бесплатно, или почти бесплатно. Сказывается привычка к тому, что за высокий культурный фон всегда платило государство – как в 1960-е или 1980-е. Сегодня ни государство, ни бизнес не будут заботиться о комфорте гуманитарной прослойки. Это теперь тоже сугубо наше дело, дело нашей солидарности и ответственности.