«Pussy Riot – изнанка казенности»

Выборы президента завершились, к общему довольству власти, которая обошлась без утомительного второго тура, оппозиции, которая нашла много поводов для обид (в том числе и взаимных), и общественности, которая так устала даже от довольно простой и не слишком креативной кампании, что забыла обо всех кандидатах, кроме победителя, уже через неделю.

Между тем жизнь продолжается и после выборов. Уже случились и панк-молебен Pussi Riot в храме Христа Спасителя, и официальный запрет пропаганды гомосексуализма, принятый властями Санкт-Петербурга, и провал оппозиционных митингов, и парочка светских скандалов.

Точно так же, как комсомольцы через голову семидесятников, оказавшихся мало к чему способными, занимали командные высоты, сейчас через голову бессмысленного и вторичного хипстерья высоты будут занимать новые комсомольцы

Несмотря на то что многим следующие пять–шесть лет уже сейчас кажутся скучными, Россия неизбежно будет меняться.

О том, как именно и по каким правилам, газета ВЗГЛЯД побеседовала с Андреем Ашкеровым, профессором кафедры социальной философии философского факультета МГУ, одним из основоположников жанра on-line и stand-up философии в России.

ВЗГЛЯД: Андрей Юрьевич, все вот, говорят, устали от политики. Что ж теперь, политики не будет?

Андрей Ашкеров: Меня беспокоит скорее другое. Вспомните: когда Путин только пришел в политику, сразу появился очень мощный культурный или, если угодно, контркультурный ответ его первому сроку. Была Земфира*, был Лагутенко, неофициальная культура была хороша тем, что о ней хотя бы можно было говорить. Теперь нет ни неофициальной культуры, ни творческих откровений. Только продюсирование всех мастей – что бы ни делалось, получается новый тошнотворный мейнстрим.

Протестное движение импотентно. Единственный контркультурный ответ в протесте – это хипстерские лозунги на «айпадиках», шуба Божены Рынски, трибунное амплуа Ксении Собчак... и все. Нехитрые и немногочисленные атрибуты исчерпали собой эстетическую составляющую протеста. Главная претензия к протесту в том, что он – во всех отношениях – оказался проявлением простой человеческой бездарности.

ВЗГЛЯД: Но есть же у нас культура хипстеров, вполне себе эстетская.

А. А.: Хипстеры – это копия копии, это образ старый очень, еще 40-х годов. И этот образ мельчает. Потому что даже до бунтаря без причины, которым был олдскульный хипстер Джеймс Дин, никакой современный персонаж пикника «Афиши» не дотягивает. Почему? Потому что у него всегда бунт с причиной. Потому что даже если он не может эту причину понять, все равно он должен получить некое ЦУ. Он должен быть подключен к приемнику, чтобы ловить сигналы. И в этом смысле между охранителями, которые ловят сигналы власти, и хипстерами, которые сидят на других сигналах-приказах, нет вообще никакой разницы.

ВЗГЛЯД: А Pussy Riot?

А. А.: Я к такого рода акционизму отношусь, скрывая зевоту. Сразу видно, что здесь идет борьба двух церквей. С одной стороны стоит наша казенная государственная духовность, с другой стороны – духовность повседневная. Эта борьба на деле оборачивается тайным сотрудничеством, потому что чем казеннее духовность, тем больше внутри этой казёнщины можно себе позволить. Если в чём-то и воплотилась демократизация, так это в отвоёвывании права метаться между будуаром и молельней. Сегодня все так живут, все мечутся.

#{image=607971}Даже если конкретно Pussy Riot не простят, посадят на семь лет, все равно они – изнанка казённости. Чем больше казённого, тем легче бросать ему вызов. При этом полицейская культура программирует этот вызов. Если бы девушек из Pussy не существовало, наша казённая духовность должна была бы их выдумать.   

ВЗГЛЯД: В России есть практики феминизма? Не слишком заметно...

А. А.: Как раз очень заметно. Есть тысячи проявлений бытового феминизма, которые уже настолько стали частью повседневности, что просто незаметны. Когда вы идете с какой-нибудь дамой в ресторан, а она настаивает на полном равноправии, а лучше собственном превалировании, требуя при этом, чтобы за нее платили, это как называется? Вот такой феминизм по-русски.

Хотя феминизм по-русски встречаешь не только в России. Вот вам прекрасный лондонский пример. Это была какая-то кофейня, которую держали арабы. И официантки были одеты в традиционные платки и черные короткие юбки. Одновременно.

ВЗГЛЯД: При этом, как нам говорят разнообразные женщины, «мужики-то пошли не те».

А. А.: Все пошли «не те». В условную «классическую эпоху» мужское доминировало через отождествление мужчины с человеком. Компенсацией этого выступало то, что сами мужские качества были проекцией женского взгляда.

По мере того как реализовывался просвещенческий проект освобождения человека, человек всё больше феминизировался. Освобождение предполагало нарушение границы между мужским и женским. При этом женщина не просто «признавалась за человека», но становилась средоточием гуманности. Это был результат ответной проекции – уже со стороны мужского взгляда.

Гуманизм обернулся возвращением природы – этакой фаллической матери, которая лечила и калечила одновременно. Именно гуманизм обозначил взрывное развитие самых разных техник притеснения и насилия. Разумеется, во имя умножения самых различных благостей.

#{image=607428}Что касается отношения полов, то гуманистическая точка зрения в том, чтобы признать их естественными и поставить на этом точку. Однако подлинная свобода состоит в моделировании и даже изобретении естества. В этой точке гуманизм пришёл к конфликту с освободительным проектом. Возник такой тренд, как индивидуальный пол. Бодрийяр писал об избранных представителях индивидуального пола: Майкле Джексоне, Боуи и т. д. Но индивидуальный пол – не привилегия, а то, что принадлежит всем.

Каждый человек является уникальной точкой сборки «мужского» и «женского». В каком-то смысле это и есть изобретение естества.

ВЗГЛЯД: Зачем изобретать естество?

А. А.: Помимо того, что изобретение естества сулит свободу, оно препятствует девальвации уникального. Мы живем в эпоху девальвации уникального. Постмодернизм признал, что все уникальны, все равны в своем доступе к уникальности и в своих правах на уникальность. К чему это привело? Любая уникальная идентичность может в любой момент быть с легкостью заменена другой уникальной идентичностью: отряд не заметит потери бойца, потому что все равны в уникальности. Одно умерло – другое проросло. Это более жесткая унификация, чем, извините, любые тоталитарные идеи о людях-винтиках и обществах-фабриках.

Таким образом, чем больше предложений уникального, тем меньше оно ценится, тем больше оно валяется под ногами. Мне сейчас любые проявления идентичности, любая атрибутика, подчерчивающая эту неповторимую идентичность, напоминает купюры какого-то свергнутого режима: вскрыли центральный банк, купюры ничего не стоят – они валяются, как мусор, как осенние листья. Отсюда и вырастает изобретение естества. Люди понимаются не как субъекты-носители уникальности, а как гибриды человеческого и нечеловеческого. Лозунг эпохи гибридов: «Ничто нечеловеческое нам не чуждо!».

ВЗГЛЯД: Можно представить себе и ответ. Такие в расшитых рубахах ходоки за консервативностью: «Выучили изобретателей на свою голову!».

А. А.: Будут попытки, конечно. Проблема в том, что сами консерваторы, да и пресловутое молчаливое большинство, от имени которого они вещают, сами гибриды. Всё того же будуара с молельней. Они говорят: давайте узаконим новую границу между мужским и женским, давайте поставим на ней вышки, обнесём её колючей проволокой.

Но чем больше формальных запретов вводится – тем меньше эти нормы работают. Пример с законодательным постановлением о преследовании за пропаганду гомосексуализма в Петербурге. Я вам скажу: именно в тот момент, когда Петербург принял первым в России закон о борьбе с пропагандой гомосексуализма, он и обрел статус гей-столицы России.

То есть когда мы вводим в действие бюрократическую машину, мы тут же оказываемся в системе двойных стандартов. Мы можем себе позволить в приватной сфере что-то одно, но при этом в публичной сфере вести себя нужно прямо противоположным образом. Происходит официализация ханжества. И тут, кстати говоря, гей-культура и официоз идут рука об руку.

Гей-культура предполагает действие под пологом, воспроизведение какого-то очень нейтрального кода поведения вовне, с какой-то сложной системой опознавательных знаков и так далее. И она совершенно совпадает с кодом поведения чиновничества. Между этими субкультурами гей-брак и любовь до гроба.

ВЗГЛЯД: Что может стать альтернативой этой взаимной дополняемости любых противоположностей?

А. А.: Попытка полностью отдать себя какому-то самосозиданию, причём это самосозидание всегда вовлекает в себя другое и других. Так что это уже не комплекс self-made-man. Создавая себя, мы создаём всегда нечто другое, о чём не имеем ни малейшего понятия. И даём ему жизнь. Дать жизнь сегодня – значит сделать сетью, просто обрасти системой практик и отношений.

На эту тему
• Режиссер, экс-глава путинского предвыборного штаба рассказал о том, как много в политике значат деньги
• Митинг оппозиции на Новом Арбате оказался скучным и бессмысленно аляповатым одновременно
• Эксперт рассказал о количестве нарушений на президентских выборах
• Инфантильность несистемной оппозиции отталкивает даже самых преданных сторонников
• Блогеры услышали от Путина о «сакральной жертве», но главной темы встречи премьера с доверенными лицами не заметили

Кроме того, нужно понимать, что нет смысла себя чему-то противопоставлять: логика противоположности не работает, все подвержено гибридизации, то есть взаимному альянсу того, что в логике противоположностей должно было друг друга преодолевать. Чтобы стать самим собой, нужно стать сразу и «другим»: сразу занять еще и противоположную позицию, суперпозицию, как это называется в квантовой физике.

ВЗГЛЯД: Давайте, чтобы пояснить эту мысль, вернемся в 90-е. Тогда главными героями были бандиты, в нулевых ими стали чиновники, набранные иногда из тех же бандитов, – кто теперь будет героем?

А. А.: Что мне кажется важным понять о 90-х, так это переход криминализации общественных отношений в культ «бабла, которое побеждает зло». Нулевые – это, на мой взгляд, просто удачно реализованный способ придать цивилизованный вид криминальной системе, основанной на том, что сила – всё. В нулевые сила закрепилась в форме статусов и вотчин. Когда говорили вслед за героем Бодрова, что сила – в правде, это означало, с точностью до наоборот: правда не обладает силой сама по себе. Чтобы вспомнили о правде, ей нужен какой-то альянс с силой. К этому были подверстаны технологии, называющиеся модным словом softpower.

В итоге получился капитал, тождественный суверенной власти. Политика сводилась к тому, чтобы сначала скрывать лицо (лица) этого капитала (отсюда старая путинская борьба с семибанкирщиной), а теперь – к тому, чтобы сделать это лицо «человеческим». Первым в кастинге на донорство этого лица стоит, конечно же, Прохоров.

И здесь снова возникает гибрид: чем более человеческое лицо подбирается системе суверенного капитала, тем более людоедской становится эта система. Прибавочная стоимость возникает из обращения будущих возможностей в сырьевой ресурс, монополизации и перераспределения этого сырья. Разумеется, в результате этой процедуры будущее превращается в нечто мертворождённое. Эпоха суверенного капитала порождает только выкидыши. Мы питаемся нашими нерождёнными детьми.

И герой – исчез. Растворился в тотальной дегероизации. Как только пришел Путин, малиновые пиджаки перешились на хорошие итальянские костюмы, и теперь Владимира Рыжкова от любого депутата «Единой России» не отличают даже детали. Попади он на съезд «ЕР», он бы там просто затерялся в толпе, как свой.

Главным искусством нулевых был «ивент», то есть такая движуха ради движухи: «А вот нам скучно, давайте мы просто так что-нибудь сделаем». Этот формат оказался идеальным для всех негероев: они просто дефилировали 10 лет по одному и тому же подиуму в разных нарядах.

ВЗГЛЯД: А Путин – не герой?

А. А.: Нет. То есть Путин – герой именно на этой авансцене уклонения от геройства. И ведь он всячески подчёркивает, что не хотел быть лидером, «отцом нации», новым Ататюрком, новым Бисмарком. Он всегда от этой роли уклонялся. И на других уровнях люди тоже уклонялись от любой возможности быть героями, возможности смотреть в глаза смерти. То есть нулевые – это эпоха, когда, с одной стороны, главным героем стали деньги, а во всех остальных смыслах произошла дегероизация. А геройчики остались в сентиментальных произведениях, в шансоне, в сериалах канала «Россия-1», в заведомом вымысле, над которым надо облиться слезами, понимая, что в жизни все совершенно не так.

Путин и сам остался единственным субъектом эстетики: его отрицают эстетическими средствами, пытаются стращать его «Гражданином поэтом» или чем-то ещё. Но Путина тем самым постоянно удваивают, как он сам – ВВП. В таком режиме он сохраняется в качестве главного достижения эпохи, точнее арт-объекта, который заменяет саму эпоху. В этом нет парадокса – произошла деэстетизация политики, с которой больше не связываются никакие представления о совершенстве. Но главный арт-объект обозначился в полный рост как замена этих представлений. На языке политологии это и называется «стабильность».

Кстати говоря, во время последней предвыборной встречи с Путиным был очень правильный вопрос, единственный правильный вопрос, если честно. Его задал композитор Рыбников: «Что после себя оставляет эпоха, Владимир Владимирович?» И Владимир Владимирович не нашелся, что ответить, потому что сказать: «Меня», – было бы слишком очевидной правдой.

ВЗГЛЯД: Герои могут прийти на смену негероям, или нынешнее положение вещей останется незыблемым?

А. А.: Нужно понять, какой тип действователя приходит на смену пиарщику и любому хозяйственнику от медиа. Именно он создатель и выгодополучатель любой движухи и любого шума. Пиарщики были второй генерацией комсомольских назначенцев (первыми были олигархи). Они превратили общественные связи в товар и предмет спекуляции, а потому в совершенстве владели искусством распила. Но время медиахозяйственников, конечно, уходит.

Точно так же, как комсомольцы через голову семидесятников, оказавшихся мало к чему способными, занимали командные высоты, сейчас через голову бессмысленного и вторичного хипстерья высоты будут занимать новые комсомольцы. А толпы на Болотной и Сахарова так и не поняли, что главный фронтир борьбы – против номенклатурной комсы. Наоборот, такое впечатление, что они борются за то, чтобы стать её арьергардом. Не гламурным, но хотя бы «няшным».

К числу героев нового типа можно отнести новых мини-аятолл, которые не просто порождают комментарии и мнения, а озабочены проблемой истины. Близкий к этому тип – политические юродивые. Для них истина не то, что они изрекают, а они сами. В этом смысле они близки одновременно аристократам и денди. Не надо путать новых юродивых с фриками, популярными в треш-шапито нулевых.

Фрик – продюсерский проект. Это клубный или телевизионный шут, который есть то, что на нём надето. Юродивый создаёт себя сам. Как и фрик, он экспонирует себя, но это экспонирование связано не с надеванием, «приращиванием» новых покровов, а с их снятием. При этом что для юродивого, что для фрика одежа и кожа неразделимы. 

ВЗГЛЯД: Назовите пример юродивого?

А. А.: Первый кандидат – это Сергей Удальцов, которого хлебом не корми – дай не покормить его хлебом.

ВЗГЛЯД: Судя по Удальцову, нас вообще ждет эпоха простых решений.

А. А.: Отчасти это действительно так. Посмотрите на историю с замужеством Божены Рынски – сколько она проблем решает этим простым решением. Можно расслабиться, вынуть из себя электрошокер, который для Рынски, конечно, ещё и стимулятор. Можно больше не ходить в шубе на голое тело. Не говорить: «Я – Божена, снимайте». Но эта простота хуже воровства.

Понимаете, проблема в том, что высокий градус нашей общей изолганности (а врем мы, прежде всего, самим себе) порождает запрос на «новую искренность». Но на моей памяти это уже третий такой запрос, и он никогда не оправдывался. Что происходит сейчас: общество хочет очищения, но такого не слишком обременительного, как спа-процедуры, очищения тела, а не души. Очищение приравнено к релаксу, и забавно при этом, что слово «отдохнуть» стало в последние несколько лет синонимом секса. И семантически «новая искренность» ближе к такому пониманию отдыха.

Другой важный запрос будет формироваться вокруг территории комфорта и дискомфорта. С одной стороны, вся нынешняя политика – это обкладывание населения подушками безопасности, с другой же – люди ни от чего не устают так сильно, как от комфорта. В праве на комфорт нужно учитывать и право на дискомфорт, на нестабильность как отдельную опцию. Этому праву в действительности и был посвящён декабрьско-январский протест. И, между прочим, из запроса на управление нестабильностью возникает новая гражданская самоорганизация и солидарность.

Комфорт тоталитарно подверстал все, и поэтому как обратная реакция сейчас будут создаваться «зоны свободы», зоны, где важным будут становиться такие предельно настоящие вещи, как смерть. Умирать с десятью «айпадами» куда противней, чем с ручной каменной мельницей. Современный гаджет создаёт ощущение вечной жизни: все твои файлы при тебе, кажется, ты синхронизирован с вечностью. Даже сам материал, из которого этот гаджет сделан, будто позаимствован из будущего и кажется вечным. Поэтому гаджеты создают впечатление, что будущее никогда не кончится. И что оно в равных долях распределено между всеми.

На другом полюсе мира гаджетов находится боль, несовершенство, риск. Современное общество – это ведь общество анестезии. Но совершенствование анестезии предполагает и совершенствование боли. Нет сомнений в том, что видов боли и поводов для неё будет всё больше. 

Это преобразует и мораль, которая станет ситуативной, – мораль становится техническим предписанием к конкретному поведенческому кейсу. Между моралью и инструкцией пользователя исчезнут всякие границы. 

ВЗГЛЯД: Как все это отразится на политике?

А. А.: Политика и политики потеряют монополию на моральное суждение. По инерции политические доктрины пока еще воспринимаются как этические системы. Но возобладает, как я уже сказал, все тот же моральный ситуационизм. Это, в свою очередь, изменит понятие репутации. Начиная с 90-х господствовал принцип отрицательной репутации – тебя нет в политике до тех пор, пока на тебя не выложили три мешка компромата, а ты в ответ смог бы обернуть все это себе в плюс. Политические возможности приобретались через игру на понижение.

Сегодня началась эпоха, когда тебя не будет в политике, если ты – не странный. Странность не конвертируется в деньги. Странность не подвёртывается под общее лекало человеческого капитала. И именно странность будет главной нормой времён морального ситуационизма.

* Признан(а) в РФ иностранным агентом