Как сообщает сайт «Партии Народной Свободы», «в правительство Москвы было подано уведомление о проведении 6 октября шествия «Бессмертный ГУЛАГ» в память о жертвах коммунистического террора и в поддержку нынешних политических заключенных». Участники собрались потребовать «реабилитации жертв политических репрессий XX века, открытия архивов карательных органов и прекращения политических репрессий в современной России». Пока что организаторам не удалось согласовать свое выступление с мэрией.
Конечно, можно сказать, что с реабилитацией устроители шествия ломятся в открытую дверь – репрессии осуждены на высшем государственном уровне, памятник жертвам в Москве открывал лично президент.
Но раз люди ломятся, значит им это нужно – а со стороны глядя, нельзя не отметить, что мы наблюдаем такое интересное и парадоксальное явление, как политическая эксплуатация мертвых. Причем в нашем случае ужасы ХХ века более всего эксплуатирует та самая революционная субкультура, которая эти ужасы и вызвала. Сама по себе политическая эксплуатация мертвых – явление хорошо известное во всем мире. Рассмотрим, как оно работает.
Человек, который является жертвой чудовищной исторической несправедливости, обладает определенным моральным капиталом. Он может рассчитывать на компенсацию. Он вправе полагаться на то, что его голос будет услышан. Мы также сочтем неуместным входить в рассмотрение его личных недостатков, которые в любом случае теряются на фоне того чудовищного зла, которое он претерпел, и вопиющей бесчеловечности злодеев, которые это зло причинили. Мы хотели бы как-то восстановить справедливость, вернуть человеку то, что у него отняли, как-то восполнить зло, которое он потерпел.
Это очень естественное и вполне достойное человеческое переживание. Но, увы, мы не можем выплатить компенсаций жертвам великих исторических злодеяний – по той очевидной причине, что их среди нас нет. Или их лишили жизни злодеи, или – если они как-то вышли из застенков живыми – они умерли от старости, как и их палачи, потому все это было довольно давно.
Однако среди нас есть люди – они живы и отлично себя чувствуют – которые объявляют себя наследниками пострадавших и заявляют права на их моральный капитал. «Поскольку я как-то связан с жертвами, а вы – со злодеями, то вы мне должны». Это уже явление не столь достойное – вымогательство, моральное, политическое или прямо финансовое, от имени мертвых.
В нем нет ничего характерно российского – оно заимствовано прежде всего из США, где активисты, ни дня не бывшие в рабстве, требуют компенсаций и извинений со стороны людей, у которых никогда не было никаких рабов. Люди, которые испытывают скорбь и возмущение по поводу плантационного рабства или ку-клукс-клана, должны проявить искренность своих чувств, поддерживая требования соответствующих активистов. А если они их не поддерживают, то они плохие, бессердечные типы, сильно подозреваемые в расизме.
Присвоение мертвых – прием, который может действовать очень хорошо, особенно на деликатных, совестливых людей, действительно удрученных страшными и кровавыми страницами истории. Но со временем требования активистов становятся все более непомерными, и аудитория, покаяние которой всегда объявляется недостаточным, начинает задумываться: рабство – это, конечно, ужасно, но эти-то нахальные ребята тут причем? Их и на свете тогда не было.
Но в США есть хотя бы понятный внешний признак, отличающий потомков пострадавших – цвет кожи. Белый активист, который начнет что-то требовать от имени своих якобы пострадавших на плантациях предков, вызовет недоумение.
- Раздвоенное сознание интеллигенции
- В СПЧ возмутились установкой памятников Сталину
- «1984» – это не навсегда
У нас присвоение себе морального капитала мертвых происходит по принципу «кто смел, тот и съел». Мертвые не могут оспорить притязания живущих на свое наследие – и, таким образом, любой, кто первым застолбит участок, может объявить себя истцом от имени пострадавших, предъявив претензии тем, кого он объявит правопреемниками злодеев.
И вот активисты сопричисляют себя к невинным жертвам сталинского режима, а своих оппонентов – к его преемникам. Мы же с вами на стороне невинных жертв против тирании? Ну вот и вливайтесь в ряды. Эмоционально это может производить впечатление – вы читаете о бесчеловечных злодеяниях, вы хотите как-то выразить вашу скорбь и негодование, и вам говорят – вот мы, преемники жертв. А вот они – преемники злодеев.
Но если остановиться и полминуты подумать, то это просто – произнесем это слово – жульничество. Нынешние борцы с режимом – никоим образом не жертвы сталинизма. То трагическое время застали в лучшем случае их деды; причем вопрос о том, где и кем эти деды служили, лучше не поднимать из–за его крайней запутанности.
Представители нынешнего освободительного движения сравнивают текущий момент с двумя точками в российской истории – 1917 и 1937 годами. С 1937 годом сравниваются любые меры, принимаемые властями против борцов с режимом. Эту аналогию трудно признать основательной – никаких антиправительственных демонстраций в 1937 году быть в принципе не могло, как не могло быть никакой публичной критики власти вообще. Что-то похожее на нынешнее протестное движение в ту пору было немыслимо. Да и сравнивать нынешних борцов, сытых и обеспеченных, снимающих свои подвиги на айфоны, с жертвами Бутовского полигона или ГУЛАГа было бы неуместно по отношению к страданиям реальных жертв.
Однако многие борцы с режимом (например, Леонид Гозман со товарищи) проводят и гораздо более правдоподобную аналогию – с 1917 годом, и упрекают государя императора Николая II в том, что его нежелание пойти навстречу прогрессивным силам привело к революции. Эта аналогия гораздо ближе. Революционная интеллигенция той и нашей эпохи совпадает настолько, что публицистику начала ХХ века можно без всякой редактуры помещать в Facebook.
Самая прогрессивная часть нашего общества в то же время является и самой консервативной – больше чем за сто лет, наполненных бурными и трагическими событиями, она ничуть не изменилась и ничему не научилась.
То, что история ХХ века оказалась такой страшной – плод той субкультуры, которая зрела с 1860-х годов, восприняв дурной пример Французской революции и сильно его ухудшив. Характерные ее черты – принципиальная враждебность к Российскому государству, крайне негативное восприятие русской истории и культуры. Как говорит либерал в романе Достоевского «Бесы» (действие происходит в 1870-е годы), «никогда Россия, во всю бестолковую тысячу лет своей жизни, не доходила до такого позора…». Россия виделась как мрачное царство деспотизма, и грядущее уничтожение этого мрачного царства – как великая заслуга перед человечеством, заслуга, искупающая все грехи и преступления, которые понадобится совершить ради этой великой цели. Порядочный человек в рамках этой субкультуры – тот, кто работает над разрушением государства, а вот гражданская лояльность, миролюбие, рассудительность, верность долгу виделись как пороки, подлежащие презрению и осмеянию. Именно это влияние шатало – и обрушило – Российскую империю.
Это отмечал А. И. Солженицын в своем «Размышлении о Февральской революции», когда напоминал о «всеобщей образованной захваченности мощным либерально–радикальным (и даже социалистическим) Полем в стране.
Много лет (десятилетий) это Поле беспрепятственно струилось, его силовые линии густились – и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его. Оно почти полностью владело интеллигенцией. Более редкими, но пронизывались его силовыми линиями и государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство, епископат (вся Церковь в целом уже стояла бессильна против этого Поля), – и даже те, кто наиболее боролся против Поля: самые правые круги и сам трон. Под ударами террора, под давлением насмешки и презрения – эти тоже размягчались к сдаче. В столетнем противостоянии радикализма и государственности – вторая все больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью в его победе. При таком пронизывающем влиянии – всюду в аппарате государства возникали невольно-добровольные агенты и ячейки радикализма, они-то и сказались в марте Семнадцатого. Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила – вот, захватив и генералов, а те помогли обессилить и трон. Поле струилось сто лет – настолько сильно, что в нем померкло национальное сознание («примитивный патриотизм») и образованный слой переставал усматривать интересы национального бытия. Национальное сознание было отброшено интеллигенцией – но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе».
Другая важная и легко узнаваемая черта этой субкультуры – это непробиваемая самоправедность. В то время как Церковь называют «собранием кающихся грешников», интеллигенция – это собрание негодующих праведников. При этом, поскольку критерием праведности является враждебность к российскому государству, люди охотно признают за своих любых его противников, совершенно не входя в сомнения и тягостные раздумья об их целях или моральном облике. Люди, бесконечно возмущенные дубинками, могут с полным пониманием относиться к артиллерийским обстрелам жилых кварталов: если дубинки употребляет Российское государство, а артиллерию – его противники.
Эти особенности революционной интеллигенции и породили все ужасы ХХ века. Иногда приходится читать, что Февральская революция принесла народу свободу – но тут, откуда ни возьмись, случайно выскочили большевики и все пошло не так. Увы, иначе все пойти и не могло – то «силовое поле», которое полагало ненависть к государству главной добродетелью, та самоправедность, которая не могла и не хотела видеть злодеев среди «своих», не могла привести ни к чему другому, как к воцарению наиболее экстремистских и отмороженных элементов общества.
И ЧК, и тов. Сталина вынашивало чрево революционной интеллигенции – и ничего другого оно выносить не могло. Как не может и сейчас – с тех пор оно ничуть не изменилось. Когда продолжатели революционных традиций выходят, чтобы напомнить нам о 37-м годе, мы должны поблагодарить их и обратить внимание на то, что 37-й год был бы немыслим в Российской империи.
Монархия не была земным раем – тонкому эстетическому и нравственному чувству интеллигенции было чем оскорбиться – но именно она удерживала Россию (а вместе с ней Европу) от провала в ад. Возможно, царские жандармы не удовлетворяли изысканному вкусу общества – но после того, как они, под всеобщее ликование, сгинули, обществу пришлось иметь дело с чекистами. А несколько дальше – с тем самым НКВД, о преступлениях которого нам любезно решили напомнить.
Чтобы все ужасы ХХ века стали возможны, сначала должно было пасть самодержавие. А разрушили его борцы с режимом того времени – и разрушили прежде всего на культурном и моральном уровне. Они шатали скрепы – и дошатались. Но, увы – весь страшный опыт ХХ века привел только к тому, что революционная интеллигенция добавила еще один куплет в свою старую песню про Россию – мрачную тиранию. Отсюда и название «Бессмертный ГУЛАГ», которое, как и возникшее раньше «Бессмертный барак», сознательно противопоставляется «Бессмертному полку».
В рамках соответствующего взгляда на мир любое утверждение, что в истории России было нечто хорошее и достойное благодарной памяти – как, например, победа над нацизмом – должно быть решительно отвергнуто. Но на самом деле ЧК, ГУЛАГ и все ужасы ХХ века – это не про отвратительную Россию. Это про ту отвратительную субкультуру, в которой зрела и вызрела революция со всеми ее плодами.Нельзя ожидать от людей покаяния в том, чего они лично не совершали – но вот некоторой рефлексии, осознания того, как определенные идеи, ценности и установки приводят к определенным результатам – вполне можно. Нет вины человека в том, что несколько поколений назад какие-то другие люди, играя со спичками, сожгли свой дом. Но если человек в совершенно идентичной манере играет со спичками прямо сейчас – мы вправе напомнить ему, чем такие игры кончались в прошлом. Особенно если он выходит на улицу, чтобы демонстративно почтить жертв пожара, учиненного его предшественниками.
