В России нет и никогда не будет свободы.
При этом мало какая страна в мире столь же свободна, как Россия.
Эти два утверждения кажутся на первый взгляд несовместимыми. Но природа свободы такова, что видимый парадокс является нормой.
Ведь свобода – производное от границ. До тех пор пока границы не проведены, ты можешь быть абсолютно свободен, как учил Гоббс, но это тождественно абсолютной несвободе, поскольку ты имеешь право на все, но точно такое же право имеет и любой другой. Следовательно, если каждый имеет право на все, то имеет значение не вопрос права, а исключительно фактическое положение тел в данный момент.
Свобода, которую имеют в виду, употребляя это понятие, в реальности означает конкретную свободу. И, следовательно, есть либо свобода действовать, либо свобода от чужого воздействия.
Быть свободным, собственно, означает, что никто не вправе нарушить твои границы. А быть свободным в реальности – быть уверенным, что твое право будет соблюдено. Однако это невозможно без контроля и надзора, в идеале переходящего в надзор за самим собой. И – по мере сил – за своими соседями.
Со времен Достоевского главная проблема русского интеллигента – в сознании необходимости донести и невозможности сделать это. Он знает, что донос – орудие свободы и порядка, так же как знает это добропорядочный буржуа. А ускользание от контроля наряду с булыжником – орудие пролетариата и деклассированных элементов.
Свобода – это когда внешнюю колючую проволоку можно снять потому, что у тебя внутри такая же и в три ряда.
Но человек человеку в России – волк, товарищ и брат. И свобода в России – это свобода одинокого человека в ледяной пустыне, где гоббсовское право на все обращается в реальность без упора в праве другого за его отсутствием. Другой может отсутствовать либо вообще – как в степи – или не приниматься в расчет.
- Как правильно каяться в эпоху оттепели
- «Русскость» создается на рубежах империи
- Как живут в «матрешке» на Крайнем Севере
Именно поэтому Россия – страна предельных индивидуалистов, как с изумлением обнаружил в 1870-е годы Энгельгардт, отправившись изучать русскую общину и обнаружив, что русский, воспитанный общиной крестьянин – совершенный индивидуалист. Если куда и отправляться в поисках коллективизма – то это в Европу.
Собственно, это логично – каждый тоскует и воспевает то, чего у него нет. Русская мысль на протяжении столетий воспевала соборность, общинность и коллективизм именно потому, что никак не могла обрести этого, подобно тому, как китайская поэзия и живопись – все об уединении и покое.
Европейцы, научившиеся жить друг с другом, не нарушают границы собственных загончиков именно потому, что отчетливо их осознают. Русский человек, напротив, безмерен – ему нужно все. И потому он никак не может принять какую-либо границу. Ему кажется, что наличие границы отменяет свободу не только «по ту сторону», но и по эту, ибо свобода есть синоним истины и поэтому она – везде.
Можно, здесь, конечно, видеть издержки православного воспитания – или следствие бескрайности русских просторов и возможности почти всегда сбежать от контроля, благодаря чему Россия и покорила Сибирь с Дальним Востоком, где государев воевода шел вслед за беглым крестьянином, а тот убегал все дальше от него, пока не вышел к Тихому океану. Это история о том, как свобода преследовала волю – государство шло следом за лихим человеком, а тот все никак не желал становиться свободным.
В этом смысле и «лихие девяностые» тоже не про свободу, а про волю, или, точнее, про вольницу – в итоге государство настигло, но за это время лихие люди успели построить капитализм в отдельно взятой стране.
Были и в недавней истории России попытки введения свобод. Особенно люто свободы насаждал Дмитрий Анатольевич, приучая к разумному самоограничению и утверждая, что свобода лучше несвободы. Мы перестали курить в кафе, распивать на лавочках и давать взятки. Население покряхтело. Городовые радостно отрапортовали.
Но границы внутри России неустойчивы. Почти обо всем можно договориться – и всегда можно подвинуть или подвинуться.
Все стены у нас – как в «Догвиле», нарисованы мелом на студийном полу. Поэтому в России можно чувствовать себя свободным – или ощущать отчаянную несвободу, но это все вопросы психологии, где под словом «свобода» подразумевается воля. То находимая в порыве, не имеющем границы, то в покое и принятии всего наличного – смирении и понимании бесполезности бороться за права, вместо того чтобы простраивать личные связи, или искусстве быть незаметным для всякого контроля.Но у свободы индивидуальной есть и другое измерение, уже относящееся к бунту. Человек бунтующий – это тот, кто способен передвигать или отменять границы. Но для того, чтобы перешагивать через границы, необходимо их наличие.
Поскольку Россия граничит лишь с Богом, то найти границу, которую ты можешь перешагнуть, нет никакой возможности. И, следовательно, в России нет никакой возможности быть свободным, как и подозревала свободолюбивая отечественная мысль двух последних столетий.
И вместе с тем Россия – одна из самых свободных стран в мире. Поскольку все международные отношения по самой своей природе – это о границах и отношениях ограниченных ими стран. А поскольку США граничат с Мексикой, а Россия, как указано свыше, – с Богом, то сам факт существования России есть постоянное испытание свободы и ее реализация.
Мы обречены на свободу, как учил Сартр. Но нельзя жить в России и быть свободным от нее. Спасает лишь то, что Россия есть остров свободы в мире – по крайней мере, последнюю сотню лет упражняясь в трансгрессии, которая, как известно, есть сущность искусства и экзистенции.
Кант учит нас, что свобода в этом мире возможна лишь как формальная, правовая – свобода в границах. Но мы вслед за Сартром полагаем, что свобода – это преодоление границы. И если внутри России мы вольны, но несвободны, поскольку лишены границ, то в мире, где Россия их постоянно пересекает, она есть явление свободы и подлинный гуманизм. И, следовательно, наряду с языком – есть дом Бытия.
(в соавторстве с Андрей Тесля)
