Взбесившаяся печка Ивана-дурака давила все подряд

XX век, к сожалению, оказался русским веком.
Мечты имеют опасное свойство – сбываться.
Так получилось и на этот раз.

Весь XIX век и начало XX века русские мыслители, да и не только они, то ожидали, то взывали, то упрекали Россию в отсутствии «нового слова». Дети, вроде Мережковского, проповедовали Третий Завет, долженствовавший состояться в России – Розанов уповал на Египет на Волге. Чаадаев саркастически вопрошал, какое именно новое слово сказала Россия – чтобы доказать свое мировое значение за пределами чисто физического факта.

Увы, в октябре 1917 года по старому стилю России удалось удовлетворить запрос Чаадаева – она сказала свое новое слово, ранее не звучавшее в мировой истории.

Славянофилы уповали на общину, Достоевский веровал в народ – оказалось, что искомое содержится в слабости: как учил Ленин, в том, что Россия – это слабейшее звено в цепи мирового империализма.

Отметим, что это еще и очень русская история – про «самого слабого», юродивого, не годного ни на что – про Ивана-дурака, в котором Синявский видел архетип русской культуры.

В революции 1917 года Россия, как отмечает Алексей Миллер, вышла из числа великих держав – и обрекла себя ценой сверхусилия на статус сверхдержавы – который, как мы знаем по итогам века, оказался ей не по силам.

Впрочем, для этого вывода подводить итоги столетия ни к чему. Русский крестьянин конца 1920-х – начала 1930-х мог бы сказать то же самое, только сильно короче и эмоциональнее. Впрочем, многие из них вскоре вообще ничего не могли сказать, передав эстафету тем, кто выжил, первому поколению горожан новой, индустриальной эпохи.

Другим народам советской империи тоже есть что сказать по этому поводу – но русским от этого не легче.

То, что взбесившаяся печка Ивана-дурака давила все подряд, ничуть не облегчило судьбу самого Ивана.

Советский Союз на протяжении десятилетий был глобальным «Другим» – благой вестью о возможности альтернативы. Другого действия, другой реальности – по отношению к окружающему.

В этом смысле конец Советского Союза – едва ли не главная и не понятно чем исправляемая/замещаемая травма современного мира.

Мир потерял альтернативу – возможность иного. Не в качестве утопии – а как пример ее, пусть и кургузой, реализации.

Утверждение того, что жизнь может пойти совершенно иначе. Что порядок вещей не неизменен – а пластичен.

Если угодно – это история про человеческую свободу, про то, что мы сами можем выбирать свою судьбу. И символом этого был Ленин. Он был воплощением гуманизма – не в банальной истории про все хорошее и против всего плохого, не про мораль имени королевы Виктории – а про свободу исторического выбора, про самоопределение в большом времени.

Ему отдавали должное самые разные умы – от Альтюссера до Киссиндежра. Его толковали на разные лады – но в любом случае он оставался возмутителем спокойствия, тем, кто учил, что реальность пластична – и, более того, при всем порядке структур, не выходящих на улицы – это история в конце концов про людей, их создающих – а люди выходят на улицу и способны противостоять казакам и жандармам, а казаки тоже оказываются людьми – и переходят на их сторону, обнаруживая собственную человечность, вопреки папахе и нагайке.

Советский Союз стал великим символом другой реальности – и историей о вхождении в большой мир. Истории, привлекательной для всех, кто оказался пасынками истории – от Турции Ататюрка до Индии Ганди и Неру.

Жванецкий шутил на исходе 1980-х, что Союз – это пример для всего мира. Чтобы мир смотрел – и учился, как не надо делать.

Увы, эта шутка осуществилась. И судьба самого Союза – тому первейшее подтверждение. Впрочем, с миром все гораздо сложнее, чем в остроумном умозаключении.

В этом плане наша история «внутри» сильно отличается от истории вне. Впрочем, это обычная история – прекрасная история борьбы Индии за независимость не столь прекрасна в устах вовлеченных наблюдателей, как для внешних повествователей, всегда имеющих готовый нарратив для посторонних, в поучение и пример.

Для нас история 1917 года – это история про переломанный хребет.

Про то, что ценой сверхусилия страна оказалась способной справиться с катастрофой – которая была сотворена победителями в схватке за власть. И вместе с тем – в которой не осталось места для «нормальной жизни». При всей условности последнего определения – это про то единственное определение, которое имеет значение для обывателя вроде нас.

Сказать откровенно – нас самих мало интересуют слова для мировой истории, все равно, в смысле Чаадаева, Соловьева или Бердяева – будет ли это про свершение глобальных смыслов или про свободу абстрактного человека. Вообще абстрактный человек – это та история, которая, сдается нам, не имеет отношения ни к какому конкретному человеку.

Если кого и интересовал этот последний – то Василия Розанова, видевшего в Революции надежду на новое начало, на апокалипсис как новую жизнь, но вряд ли был человек более далекий, чем он, от смысла свершавшегося в 1917–1918 гг.

Ему посчастливилось умереть накануне нового мира – чтобы не увидеть, как умерло все, ему дорогое и близкое – ему, вся жизнь которого была про утверждение жизни – начиная с самого прямого и буквального действия.

И, напротив, ближайшему из его друзей, собеседнику интимнейшему, священнику Павлу Флоренскому новая власть пришлась не столь далека, вплоть до легенд о ближайшем общении с Троцким. Отец Павел был про что угодно, но в любом изводе – про большие смыслы, про рассмотрение в том числе и своего личного, интимнейшего – с космической точки зрения.

Вся советская власть была, в сущности, об этом.

Русская интеллигенция на протяжении столетия искала большого смысла – когда этот смысл пришел, то от кролика не осталось ничего, кроме хорошо переваренных косточек.

Русская революция стала исполнением мечты русского образованного общества – мы сотворили невозможное, небывалое, невиданное. Ставшее примером и мечтой для остального мира. Увы, ценой самих себя – собственной истории, собственного – пусть мещанского, но какое другое существует счастье.

Это история про сбычу мечт – про «остановись, мгновенье», в которое черт и забирает душу своего подопечного.

Мы, впрочем, остались живы и за пределами мечты – в чем можно, если угодно, видеть второе чудо. С поломанным хребтом, с трудом связывающие слова – но все-таки живые. А это ли не чудо?

Мы сказали свое слово миру. Но, Господи, как хотелось бы промолчать...

(в соавторстве с Андреем Теслей)