Дуда и Моравецкий подтвердили суждения русских классиков о поляках

В 1909 году сионист Владимир (Зеев) Жаботинский написал статью «Русская ласка», взяв в качестве эпиграфа строчку из романтической баллады А. С. Пушкина «Ко мне постучался презренный еврей». В статье Жаботинский отмечал известный парадокс: русская классическая литература, которой приписывали всемирную отзывчивость, не распространяла эту отзывчивость на евреев.

В 1827 году наше все, проиграв гусару на станции Боровичи 1600 рублей, на следующей станции Залазы увидел этапируемого фельдъегерем – «Человек с черною бородою, в фризовой шинели, и с виду настоящий жид – я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие». Как выяснилось, неосновательное. Арестант был и не евреем, и не шпионом, а лицейским товарищем Пушкина В. К. Кюхельбекером, друзья сердечно обнялись. Но первая реакция впечатляет.

Другие примеры русской ласки – веселое описание погрома в «Тарасе Бульбе», разные пассажи мрачного гения Ф. М. Достоевского etc. – также навели сиониста на худые мысли насчет доброты наших классиков.

Но если мы перейдем от еврейской темы к польской, мы также обнаружим давнюю и сильную традицию ласки. Понятно, что поляки очень старались вызвать к себе русскую любовь. В XIX веке два польских восстания, а популярный в Царстве Польском историк Франтишек Духинский писал: «Москали – не только не славяне, но и не христиане в духе славян и других индо-европейских христиан. На Днепр! На Днепр! В Киев! О, народы Европы! Там ваше согласие, ведь именно там малороссы ведут борьбу против Москвы, защищая свою европейскую цивилизацию».

Но справедливость требует отметить, что и русские деятели культуры не оставались в долгу.

Еще до польского восстания 1831 года русский Вальтер Скотт М. Н. Загоскин написал в 1829 году роман «Юрий Милославский, или русские в 1612 году», от которого была в восторге вся читающая Россия – вплоть до жены и дочери городничего А. А. Сквозник-Дмухановского. В романе Польша была представлена трусом и наглецом паном Копычиньским, который покусился отведать чужого гуся. После чего боярин Милославский, наставив на него пистолет, заставил пана съесть гуся целиком. В финале же романа Копычиньский завершает свою карьеру в качестве шута, увеселяющего москалей.

А в 1836 году в первой национальной опере «Жизнь за Царя» (либретто барона Е. Ф. Розена) сперва польские удальцы в промежутках между танцами пели:

«Как смели отвергнуть они Владислава!
Как смеет противиться эта держава,
Над коей висит наша ратная слава,
Как меч Дамоклеев, готовящий месть!
Могущество польское всё одолеет,
Вот мы вызываемся всё разрешить!
Идём Михаила в полон захватить
И польскую честь на Москве воцарить!»

После лихости, не уступающей лихости Дуды-Моравецкого, в финальной сцене с унынием тянули:

«Все той же метелью засыпанный лес,
Последний просвет за стволами исчез,
Уж ворон голодный над нами кружит,
И белая смерть нас кругом сторожит».

В начале 1960-х годов антинигилистический роман Н. С. Лескова «Некуда» также не обходится без польской интриги. Пан Казимир Рациборский там рассчитывает использовать дураков-нигилистов для восстановления величия Польши.

А Достоевский в «Братьях Карамазовых» выводит столь же гоноровых, сколь и неприятных (даже и физиономически) панов Муссяловича и Врублевского – «Несколько обрюзглое, почти уже сорокалетнее лицо пана с очень маленьким носиком, под которым виднелись два претоненькие востренькие усика, нафабренные и нахальные… очень дрянненький паричок, сделанный в Сибири с преглупо зачесанными вперед височками» etc. Мерзостный альфонс, потом выпрашивающий у Грушеньки три рубля, но до невыносимости ясновельможный.

Прошло время, настала Великая Октябрьская социалистическая революция. Но и в новую эру под пером новых писателей (М. А. Шолохова, Н. А. Островского, А. А. Суркова) поляки представали все в том же неавантажном виде, как будто на дворе по-прежнему XIX век, и в Зимнем дворце по-прежнему живет и правит император Николай Павлович. «Пшеклентый большевик», «Радзивилловский ублюдок», «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны» etc. Редкое постоянство.

И единственным периодом, когда в нашей стране наблюдалось благоволение к Польше, был период с 1945 года до конца брежневской золотой осени. Причем тогда совпало властное благоволение – нужно было крепить социалистический лагерь, для чего стирать и стушевывать текущие и бывшие противоречия – и благоволение либерально-фрондерское – Окуджава, Вайда, «Варшавская мелодия», самый веселый барак в лагере социализма. И вместо вековечной вражды «Кабачок «Тринадцать стульев».

Но ничто благостное не длится долго, и с пришествием нашей и вашей свободы вражда вновь начала расти.

В мирное брежневское время казалось, что русская ласка в отношении поляков сильно переходит даже и эстетические пределы, что это уже совсем чересчур. Паны Муссялович и Врублевский в «Братьях Карамазовых» – это уже какая-то совершенная фига и карикатура. Причем фига композиционно совсем не обязательная.  Если бы поляков вообще не было в тексте, роман ничего бы не потерял.

Но вот пришли паны Дуда и Моравецкий, и выяснилось, что это не фига и не карикатура, а самый что ни на есть кондовый и даже фотографический реализм. Может быть, русские писатели XIX века тоже общались с тамошними Моравецкими, и это наложило отпечаток на их творчество?