Советский Союз развалился очень аккуратно как раз в те дни, когда я пошел в школу.
В Свердловске не было вообще ничего, кроме мойвы и мороженых ананасов
Это как если бы ты понимал, что тебе придется куда-то много лет ходить мимо огромной, злой, страшной, лохматой собаки.
Собака гавкает так, что падаешь в обморок, клацает зубами. Но ходить мимо нее надо. Много лет. И это все знают, тебе все с детства говорят: эта собака навсегда. Она никуда не денется. Это вечная неизбежность.
Мы все ходим мимо нее, все ее боимся, но как-то приспосабливаемся не замечать свой страх и не показывать свое отвращение. Ты должен вступить с ней в контакт – прикорми ее колбасой, подойди решительно, почеши за ухом, в конце концов, оскалься сам.
Ты долго готовишься. Тренируешься перед зеркалом, оттачиваешь мимику и позу.
И вот ты подошел к этому псу близко и впервые.
Пес посмотрел на тебя грустными глазами, тяжело вздохнул и помер.
А ты постоял, помолчал, похихикал, оглянулся по сторонам и пошел дальше.
Первый опыт хоть сколько-нибудь сознательного контакта с государством оказался даже не травматическим, а просто комическим.
Соседская дочь была меня старше на три года. Она успела и в октябрята, и в пионеры. Я поздравлял ее, учил ту клятву, дарил ей на эти торжественные события свои игрушки. Ее отец был милиционером – звезды, кокарды с серпом, на желтой «Волге» герб.
В моем школьном дневнике на первых страницах еще были напечатаны заглавными буквами цитаты из Ленина. В парке у школы тот Ленин еще стоял в виде бронзового кудрявого мальчика.
Но уже даже формально это не имело никакой ценности. Цитаты в дневнике очень старательно зачеркнул ручкой мой отец. И это никого не удивляло и не возмущало.
Говорят, что неверные родине люди предали великую идею ради красивых картинок. А я помню, что никто не предлагал альтернативы – предать или не предать. Уж мне-то точно. Хотя я бы не раздумывал, а потому и других не сужу.
До 1991 года мы с родителями жили в Свердловске – мы туда переехали из Москвы.
Так вот, в Свердловске не было вообще ничего, кроме мойвы и мороженых ананасов. Я точно помню, что там круглый год во всех продуктовых безо всяких ограничений продавали мороженые ананасы. Дольки в запечатанных полупрозрачных с синим узором пакетах. У кого ни спрошу – никто не помнит никаких ананасов. Но ручаюсь – они были.
В доме был каталог «Квеле», где последние страниц пять были заняты рекламой игрушек. Ко мне приходили товарищи из детского сада, просто чтоб еще раз посмотреть на те пять страниц.Какие-то треки для машинок, детские инструменты, яркие и на батарейках, домики, динозавры. То, что сейчас стоит полторы тысячи рублей и есть у каждого ребенка из неблагополучной семьи. В 1989 году даже рассматривание цветного изображения этого было едва доступным удовольствием.
А потом всего стало очень много и все стало очень ярким. Например, мне однажды в коммерческом ларьке отдали коробку из-под киндер-сюрпризов. Нет. Там внутри не было ни одного киндер-сюрприза. Но и сама коробка была неплохой игрушкой.
Сейчас все это выглядит как какой-то дремучий позор. Но подождите, скорее всего, вы все частью этого позора являлись. Просто сейчас вам не хочется в этом признаваться. А я в этом ничего постыдного не вижу. Была одна жизнь, стала другая. Вот увидите, будет и третья.
Если эстетика – мать этики, то у этики до 1991 года не было шансов.
Меня готовили к школе в Советском Союзе, но еще за пять лет до первого урока географии та страна просто перестала существовать.
Поэтому я вообще не понимаю разговоров про территориальную целостность, патриотизм и имперские амбиции.
Тот и последующий опыт научил меня и тех, кого я знаю, одной важной вещи: я – это константа. А все остальное уйдет, и жалеть о нем нечего. Уйдет и сегодняшнее, придет другое. Ничего страшного. А я останусь. А уж когда я исчезну, то и говорить нечего, насколько мне все будет безразлично.
Мойву люблю и посейчас.
Источник: Блог Дмитрия Самойлова
