Роберт Уилсон: «Тайна всегда на поверхности»

Роберт Уилсон – один из выдающихся художников и режиссеров современности. Многие видели его оперы, но мало кто видел его серию «медленных портретов», которые он снимает больше двадцати лет. В октябре состоится выставка под названием «VOOM. Портреты Роберта Уилсона». Роберт Уилсон приехал на пару дней в Москву, чтобы самому проверить, как готовится его выставка. Во время этой поездки он встретился с корреспондентом газеты ВЗГЛЯД Юлией Бурмистровой, чтобы дать эксклюзивное интервью.

Современное искусство почти всегда требует объяснений, ярлыков, брошюр, багажа знаний. Художественные и видеоинсталляции нужно смотреть подготовленным, предварительно отрепетировав выражение лица. Но это не про Уилсона.

Почитав про его проект, умом я понимала, что это должно быть красиво, но, увидев вживую, в какой-то момент поняла, что не дышу. Внешне остановив жизнь, Уилсон взрывает пространство. Потеряв форму, человек выворачивается наизнанку, становясь безграничной вселенной.

И смотрит он во время разговора куда-то так глубоко, что все человеческие чувства, откинув нажитые за жизнь доспехи, обнажаются, вступая в диалог.

Я даже спрашивал в авиакомпаниях, не хотят ли они поместить портреты на изголовья кресел. Это ведь так хорошо – изображение меняется не быстро, оно плавное, успокаивающее, помогает лететь…

– Когда вы сняли свой первый видеопортрет? Какой он был?
– Идея снимать портреты на видео возникла в середине семидесятых годов. Я сделал двухминутный эпизод с Ив Роша и еще одну зарисовку со священником, который параллельно работал барменом. Они были предназначены для демонстрации на обычных телевизионных экранах. Но меня не покидала мысль о том, как же нарушить традиции, уйти от формата, сделать нетрадиционный портрет, не ограниченный техническими характеристиками.

Через пару лет, в конце семидесятых, я поехал в Японию, где познакомился с главой Sony господином Морито. Я спросил его: «Возможно ли в принципе создать экраны, которые были бы размером один в один», подробно объяснив, что мне необходим вертикальный портрет с головы до пят в натуральную величину.

Он ответил, что не понимает, о чем я спрашиваю. Тогда мы пошли на фабрику Sony, и я стал снимать его портрет, заставив стоять его полчаса на ступеньке не двигаясь и не думая. Потом я взял обычный монитор, перевернул его набок и заклеил черным скотчем, чтобы сделать его поуже. Когда он увидел, что получилось, он поклонился и сказал, что у меня будет такой монитор. Много лет потом этот перевернутый телевизор висел у него в кабинете на стене, опоясанный черным скотчем. Тридцать лет прошло, и мы снова переворачиваем представление, меняя формат.

© Роберт Уилсон. Изабелла Хуперт. 2005

Сколько-то лет спустя ко мне обратилась компания Voom, которая занимается особым видом телевидения. Канал доступен только подписчикам, и по нему круглые сутки транслируют искусство. Работы великих художников, видеоарт. В России такого, к сожалению, нет. Они предложили развить тему медленных портретов. С тех пор свет увидели около пятидесяти портретов, и они являются продолжением того, что я делаю в театре.

– Вы столько много успеваете делать и совмещать, что, наверное, глупо спрашивать, кем вы больше себя считаете. И, тем не менее – в чем для вас отличия театра и видео?
– Я учился рисованию и архитектуре, в театр попал случайно. Сделал постановку, которая длилась семь часов в полной тишине, и почему-то вдруг меня позвали показать ее во Франции. К моему удивлению, был огромный успех. Посыпались предложения работать в театре.

Сначала отказывался. Я ведь вообще ничего не знал про театр, не был уверен, нравится ли мне это, не чувствовал, что готов, достаточно образован. Французы назвали мою семичасовую постановку «оперой молчания», и я сказал: «Да, это хорошие, правильные слова о моей работе». Если вернуться к тому, что обозначает «опера» на исходном, латинском языке, – это всего лишь творение, опус, работа. Поэтому, подумав, а почему бы не поработать в театре, остался там, обосновался. В театре сочетаются все виды искусств: музыка, скульптура, рисование, свет, архитектура.

В театре пространство и время обращены в совсем ином направлении, чем в кино или видео. В традиционном театре все пространство – это сцена восемь на десять метров. По нему можно пройтись, постоять, посидеть, и это, конечно, оказывает некое воздействие. Но если вы возьмете то же намерение или усилие со стороны актеров и поместите в формат монитора, воздействие будет совсем иным. Пространство видео прежде всего нацелено на крупный план, на то, что может охватить глаз в ближайшей перспективе. Восприятие зрительского глаза в театре другое, да и время иначе устроено.

В обычном театре пришел, купил билет, просидел два-три часа, и до свиданья. Время, протекающее в видеопортретах, может относиться к природному, исходному времени. Это если выглянуть в окно, посмотреть, что видно сейчас, а потом выглянуть вечером – может все измениться, а может и не очень. Но это не займет мое внимание на протяжении всего дня. Я могу выглянуть в окно через день или только по утрам.

– Я видела портрет Жюльет Бинош, это потрясающе! Человеческая жизнь, если ее замедлить или затормозить, раскрывается как цветок.
– У меня был друг-режиссер. Он снял маленький эпизод, где плакал ребенок и мать брала его на руки, а потом замедлил, превратив это в целое кино. Можно было видеть кадр за кадром, что происходит, когда актриса играет убитую горем мать. Двадцать четыре кадра в секунду снимает видео, тут каждый кадр был почти минутой.

В первых кадрах казалось, что мать набрасывается на ребенка, а потом следующие два кадра возникает совсем другое ощущение. Впечатление все время менялось. Было непонятно, что происходит между матерью и ребенком. В один момент она улыбается, а в другой кажется, что она хочет его убить.

Многие видеопортреты замедлены или в них вообще нет движения, чтобы попытаться увидеть жизнь как она есть, а не такую, какую мы обычно специально показываем, играем.

– Такие замедленные движения являются реакцией на информационную травму, мельтешение новостей, телевизора?
– Телевидение ускоряет нашу жизнь, ускоряет время. Если взять тот же фильм с матерью и ребенком и ускорить его, их отношения будут так же непонятны, как и если замедлить. Тогда захочется быть вне времени, остановить. Мне кажется, что только так сейчас можно увидеть пульс жизни. Не нужно ничего играть, нужно просто жить, дышать.

– Но иногда вы снимаете не просто портреты людей, а предлагаете им образ. Особенно актерам.
– Тут есть парадокс. Мы хотим видеть Элизабет Тейлор в роли Клеопатры, потому что хотим видим саму Элизабет.

Я ни разу никогда не сказал актеру, о чем ему думать. Форма скучна, и все зависит от того, как ты ее наполнишь. Мы видим сотню галерей танцующих Жизелей, все двигаются так же и ступают, как все остальные. Отличается только тем, что каждая актриса вкладывает в эту форму. Или играть Моцарта – одни и те же ноты, и все зависит от исполнителя, чем он их наполняет.

Актер должен быть открытым. Если вы думаете, что понимаете, что вы делаете, это уже ложь. Изабель Юппер мы снимали в образе Греты Гарбо. Она должна играть Гарбо? Нет, она должна оставаться собой, отражающей Гарбо, и таким образом ею становиться. Изабель сидела не двигаясь три часа, после трех часов грима и нескольких часов для установки света. Когда мы смотрим на эту работу, она бесконечна, закольцована, в ней нет начала и конца.

Я снял изгнанную королеву Ирана. Она везде ходила с охраной, потому что ее должны убить по иранским законам. Она сидела на стеклянном столе. Иногда поднимала руку, чтобы подпереть голову, и опускала вновь. Это занимало много времени. Она спросила: «О чем я должна думать», я ответил: «Ни о чем». Она сказала: «Я не могу ни о чем не думать», тогда я сказал: «Думай о чем хочешь». Когда мы закончили снимать и я показал ей, она заплакала. Она сказала: «Вся моя жизнь в этом портрете». Впечатляет только то, что внутри, потому что именно оно выходит на поверхность.

– Расскажите, пожалуйста, как снимаете животных. Им ведь сложно объяснить, чтобы они не двигались.

– Один из портретов, которых я сделал в Калифорнии, был портрет черной пантеры. Мне хотелось, чтобы пантера улеглась и неотрывно смотрела в камеру, но при этом чтобы тело ее возлежало.

Я спросил у хозяйки пантеры, согласится ли ее подопечная повести себя таким образом. Она сказала: «Да, почему нет, но ей нужно время, чтобы привыкнуть к окружающей обстановке, людям». Все портреты мы снимаем командой из тридцати человек.

Когда я попросил снять с пантеры ошейник и поводок, половина людей тут же смоталась из комнаты. А хозяйка сказала: «Если пантера вздумает слезть со стола и двинуться в твою сторону, ты сам не двигайся» – и спряталась за оператором.

Сорок минут пантера не шевелилась, смотря прямо в камеру. Когда я снимаю портрет, никто не разговаривает, все молчат. И если мне нужно поправить свет или кадр, я двигаюсь очень незаметно, но в данном случае я вообще не двигался. Да и никто в течение всего времени в комнате не шелохнулся. В некотором смысле мы все стали этой пантерой, единым целом, все дышали в унисон.

Я уверен, что если бы кто-то пошевелился, пантера прыгнула бы. Вот что стало разгадкой к этому портрету – напряжение, концентрация. Пусть кто-то увидит в этом натюрморт или пейзаж, который на самом деле является частью жизни. Мои портреты – это жизнь как она есть.

© Роберт Уилсон. Стив Бускеми. 2004

– Видите ли вы в своем искусстве параллели с азиатским искусством?
– Конечно. Мне близка восточная философия. Мне близки восточные люди.

Сейчас я работаю с известной актрисой пекинского театра. Она другая, сильно отличается от европейских оперных певцов. В детстве ее обучали, как нужно стоять, как двигаться, в то время как европейских актеров учат сначала технике пения.

Пекинская опера – театр очень формальный и очень искусственный, но для меня выглядит намного реальней европейских. Для меня само бытие на сцене уже обозначает что-то искусственное. Когда на сцене пытаются играть натурально, это уже искусственно.

– Внутренний драматизм в статике. Вам должен нравиться «Черный квадрат» Малевича, который вмещает в себя все виды искусства.
– Я люблю абстрактность, потому что это свобода. В нынешнее время это стало еще острей. Другой вопрос, что в абстрактность зачастую тоже играют. Такая абстрактность искусственна и ничем не отличается от «правдоподобного искусства».

– К вам часто просятся в ученики?
– Если мы увидим закат, не обязательно об этом что-то говорить. Люди просто работают со мной.

– Композитор Филипп Гласс считает вас своими учителем, как вам с ним работалось?
– Мы думаем одинаково. У нас одинаковое понятие времени. С ним намного легче работать, чем с другими, потому что мы похожи.

– Ваша выставка в Москве несколько раз уже переносилась. Почему?
– Мне очень важно, чтобы эта выставка была здесь. Хотелось привезти максимальное количество портретов, и выходило так, что лучше подождать, чтобы предстать перед Москвой во всей красе.

В Москве не было подходящей площадки, но появление фонда «Екатерина» изменило ситуацию. Пространство технически, с новой аурой, готово принять выставку и быть взаимно поглощенным. Нам неловко столько раз выходить с разной информацией. Но все равно спасибо marka: ff за их самоотверженное стремление провести эту выставку. Больше откладываться ничего не будет. Приходите в октябре.

К сожалению, такова жизнь, что приходится переносить. Я должен ставить «Аиду», но открытие Большого театра тоже переносится уже третий раз. И это расстраивает не меньше.

– Над чем вы сейчас работаете?
– Сейчас мы начинаем делать заказные портреты. Многие люди интересуются видеопортретами. Но раньше никому из героев не приходилось платить, потому что им самим интересно стать частью искусства. Все оплачивали Voom.

А еще у меня замысел снимать глав государств, монашествующих особ, спортсменов. Мечтаю сделать портрет Путина. Он очень харизматичный, Джеймс Бонд. Из российских знаменитостей Валерия Гергиева хотел бы еще снять.

– А вам люди заказывают свои портреты или покупают их?
– Я сделал серию снежных сов. И есть один коллекционер, у которого пять портретов сов висит. Одна в спальне, одна на кухне. Он влюбился в них, какое-то сожительство у них происходит. Наверное, он перестает чувствовать себя одиноким.

Мне кажется, что такого рода работы должны быть везде. Там, где люди стоят в очередях, ждут автобуса, в банках, аэропортах, на циферблате наручных часов.

Я даже спрашивал в авиакомпаниях, не хотят ли они поместить портреты на изголовья кресел. Это ведь так хорошо – изображение меняется не быстро, оно плавное, успокаивающее, помогает лететь. Можно послушать Бетховена или Битлов. Все равно как выглянуть в иллюминатор и восхищаться красотой неба, которое тоже меняется не резко. Это то, что может спасти от скуки и в то же время не раздражать.